— Мой милый папочка.

— Хорошо, молодец. Ну если произойдет что-нибудь непредвиденное, и он не сможет помочь, сразу зови меня.

— О, Бруки, — сказала Мэгги грустно, но уже с надеждой. Самое худшее миновало. Буря улеглась. — Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Именно эти слова исцелили Мэгги. Вернули ей самоуважение и позволили увидеть происходящее не в таком мрачном свете. Они сидели за кухонным столом, положив локти на столешницу с громоздившейся посудой, ложками, вилками — результат нервной деятельности Мэгги, и она спокойно сказала:

— А ведь мы никогда не говорили этого друг другу.

— Пожалуй, ты права.

— Ты думаешь, нужно повзрослеть, чтобы спокойно говорить такие слова?

— Может, и так. Надо ведь еще додуматься до того, что лучше сказать, чем промолчать.

Они улыбнулись, понимая, как в этот момент близки друг другу.

— Знаешь, Бруки. — Мэгги крутила в руках стакан и, казалось, изучала охлажденный льдом чай. — Моя мать никогда не говорила мне ничего подобного.

— О, дорогая! — Бруки взяла ее руку.

Подняв озабоченный взгляд на подругу, Мэгги позволила себе поддаться той пугающей пустоте, которая осталась в ее душе после разговора с Верой. Ее воспитывали истовой христианкой. Все, начиная с коммерческих телепрограмм и кончая картинками на поздравительных открытках, вдалбливали одно: нелюбовь к родителям — тяжкий грех.

— Бруки, — сказала она торжественно, — я хочу кое в чем тебе признаться.

— Твоя тайна — моя тайна.

— Я думаю, что не люблю свою мать.

Твердый взгляд Бруки встретил печальный взор подруги. Бруки, успокаивая, взяла Мэгги за руку.

— Вопреки твоим ожиданиям, это меня не пугает.

— Я должна была бы мучиться совестью по этому поводу...

— А что такого сверхценного в чувстве вины, и почему мы должны мучиться в такие ответственные моменты, как этот?

— Но я очень старалась любить ее, а в ответ — ничего, абсолютно ничего. Я знаю, что так думать слишком эгоистично. Любовь не строится на расчете: ты мне — я тебе.

— И где же ты об этом вычитала? На поздравительной открытке?

— Ты не считаешь меня выродком?

— Мое отношение к тебе ты давно знаешь, а сейчас я считаю тебя очень сильно обиженным человеком.

— Так и есть. О, Бруки, именно так. Ведь это мать должна сейчас держать меня за руку и утешать, а не ты. Разве я не права? Я имею в виду... если бы Кейти забеременела, то я никогда не отвернулась бы от нее. Я бы сразу бросилась к ней и постаралась скрыть свое разочарование, потому что за последние пару лет многое поняла. В частности, я поняла, что даже очень любящие люди порой разочаровывают друг друга.

— А вот теперь ты говоришь разумные слова. Я тоже так думаю. Это очень похоже на правду.

— Когда я переезжала сюда, то надеялась, что у меня появился шанс наладить отношения с матерью, сделав их если и не сердечными, то, по крайней мере, приемлемыми. У меня всегда было ощущение, что она еле терпит меня, а теперь... что ж, теперь она ясно дала понять, что ничего доброго от нее ждать не приходится. Бруки, мне даже жалко ее, она такая холодная, такая... закрытая для всего, связанного с вниманием и заботой. Я очень боюсь, что Кейти станет ее копией.

Отпустив руку Мэгги, Бруки налила им по новой чашке чая.

— Кейти еще слишком молода и впечатлительна, а судя по тому, что я видела (как она общается с Тоддом), о ее холодности можешь не беспокоиться.

— В этом смысле, да. — Мэгги размазывала по столу мокрое пятно от стакана. — И это еще одна тема, которую я хотела обсудить с тобой. Она... ну, я думаю, они...

Взглянув на Бруки, Мэгги увидела, что та усмехается.

— Ты хочешь сказать, они находятся в интимных отношениях?

— Ты тоже это заметила?

— Все, что мне надо было замечать, это время, когда он возвращается по ночам, и как он пожирает свои завтраки, чтобы вырваться к вам и встретиться с нею.

— Все получается так неловко. Я... — И снова Мэгги запнулась, не находя подходящих случаю приличных слов.

Бруки снова пришла ей на помощь.

— Ты не знаешь, как предупредить свою дочь о мерах предосторожности, когда сама оплошала и неожиданно для себя забеременела?

Мэгги грустно и виновато улыбнулась в ответ.

— Именно так. Я могла только молча наблюдать, не смея ничего сказать ей — все выглядело бы слишком фальшиво.

— Можешь не беспокоиться. Я и Джинни переговорили с Тоддом.

— Вы предупредили его? — Глаза Мэгги расширились от изумления.

— Это Джинни. У меня с ним уговор: с девочками беседую я, а он — с мальчиками.

— И что ответил Тодд?

Бруки безразлично отмахнулась:

— Он сказал: «Не беспокойся, все будет о'кей, па».

Лица обеих женщин просветлели, и они засмеялись. Они попивали чай, беседуя о родительских заботах вперемешку с воспоминаниями о своих сексуальных отношениях. Наконец Мэгги сказала:

— Но сейчас ведь все переменилось, правда? Разве мы могли себе представить, что будем вот так сидеть и спокойно обсуждать сексуальную жизнь своих детей, как, например, способы выращивания овощей.

— Ну, а какое право мы имеем их поучать? Это мы-то, которые сделали свое первое открытие на одной и той же лодке?

— Мы? Ты имеешь в виду себя с Арни?

— Да я и Арни тоже.

Их глаза встретились, и подруги вспомнили день, когда они, молодые и пылкие, оказались на борту «Мэри Диар» и каждая из них решилась на поступок, ставший краеугольным камнем всей их дальнейшей жизни. Бруки вздохнула, оперлась скулой о кулак и машинально потерла запотевшие грани своего стакана с чаем. Мэгги приняла примерно такую же позу.

— Эрик у тебя был первым, правда?

— Первым и единственным, помимо Филлипа.

— И Филлип знал о нем?

— Подозревал. — Мэгги вопросительно на нее взглянула и, в свою очередь, спросила: — А Джин знал об Арни?

— Нет, и я тоже ничего точно не знаю о его бывших подружках. Зачем нам рассказывать об этом друг другу? Это все было несущественно. Это этап взросления, который сейчас потерял свое значение.

— К сожалению, мой первый опыт именно сейчас приобрел очень даже большое значение.

Бруки задумалась и потом решилась сказать:

— Подумать только, что это я дала тебе его телефон, да еще сказала: «Не будь дурой. Почему бы тебе не позвонить своему старому приятелю?»

— Да, детка, значит, это твоя вина.

Они обменялись кислыми ухмылками.

— А смогу я время от времени подбрасывать тебе ребенка, когда мне надо будет уйти вечером по делам?

Бруки засмеялась:

— Ну вот, наконец-то я услышала от тебя первую здравую мысль по поводу твоего малыша. Надо привыкать думать о нем.

— Я это и делаю.

— Знаешь что? Я не хотела двух последних детей. Но они каким-то образом врастают в тебя.

Необычное выражение понравилось Мэгги, и обе женщины засмеялись. Успокоившись, Мэгги вдруг посерьезнела:

— Я хочу сделать тебе еще одно признание.

Бруки тоже выпрямилась и сказала:

— Давай выкладывай.

— Я все еще люблю его.

— Да, это, наверное, тяжело.

— Да, я думала об этом и кое-что решила. Чтобы влюбиться в него, мне потребовалось шесть месяцев. Сколько же я отвела себе, чтобы разлюбить?

А как вообще можно разлюбить? Чем дольше она не видела Эрика, тем сильнее тосковала по нему. Она ожидала увядания чувства, как крестьянин переживает недели засухи, с грустью смотря на гибнущий урожай и думая, что уж лучше умереть сразу, чем видеть это. Но, как сорняк, который может выжить и без воды, любовь Мэгги к Эрику отказывалась увядать.

Прошел август — жаркий, изматывающий, гнетущий месяц. Кейти уехала учиться, не попрощавшись, Тодд отправился на военные сборы, Мэгги наняла пожилую женщину по имени Марта Данворти, которая ежедневно приходила убирать в гостинице. Но, несмотря на помощь Марты, рабочий день Мэгги оставался долгим и строго регламентированным.

В шесть тридцать — испечь кексы, приготовить соусы и сварить кофе, затем — накрыть на стол и привести себя в порядок. С восьми тридцати до половины одиннадцатого — раздать завтраки, причем она взяла за правило пусть недолго, но пообщаться с каждым из гостей, понимая, что от ее дружеского расположения к ним и приветливости зависит, вернутся ли они сюда в свой следующий приезд. Когда последний постоялец позавтракает, привести гостиную в порядок, затем прибрать на кухне, зарегистрировать отъезжающих, что часто затягивалось надолго, потому что большинство постояльцев считали себя ее друзьями. Она принимала плату, заполняла квитанции и готовила их к отправке в конвертах с эмблемой «Дома Хардинга» вместе с другими деловыми бумагами в глубине веранды. Работа с бумагами часто прерывалась ответами на телефонные запросы, которые обычно начинались около десяти утра (их становилось все больше с приближением осени — самого напряженного туристического сезона в Дор). Местные звонки были вполне терпимы и исходили по большей части из коммерческой палаты, которая запрашивала информацию о свободных местах в гостиницах. Но иногородние переговоры были более занудными, и, прежде чем принять заказ, приходилось каждый раз отвечать на одни и те же вопросы. С уходом гостей она заполняла бухгалтерскую ведомость по дневной выручке, отвечала на письма, отсылала на оплату счета, стирала полотенца (прачечная принимала только постельное белье), меняла цветы в вазах, проверяла работу Марты и отправлялась на почту. К двум часам дня начинали появляться новые гости с их бесконечными вопросами: где поесть, где порыбачить и где купить продукты для пикника. Помимо всех этих рабочих обязанностей надо было еще приготовить еду для себя и поесть, сходить в банк и сделать множество других дел, касающихся ее лично.