Я вынуждена была согласиться с создателем фильма, что клетка и незаконное заточение в психиатрическую лечебницу черными пятнами ложатся на американское правосудие. Но все равно высокомерие, предательство и откровенный антисемитизм Паунда не подлежат прощению.

Когда мисс Бенелли спросила меня после фильма, есть ли у меня вопросы, я отрицательно покачала головой. Слишком много чувств переполняли душу, чтобы об этом можно было говорить. Но позднее, оказавшись в своем одиноком доме и глядя, как вдали на Рениш-роуд мелькают огни автомобилей, я рассмеялась: «Глупые ослы! Ничтожные предатели, считавшие себя единственными, кто может правильно оценить современную историю, и уверенные в конечной победе коммунистической России, что бы сказали вы теперь, когда коммунизм рухнул повсеместно, продемонстрировав свою полную несостоятельность?!» Я задумалась о своем прозаическом муже, которого Паунд, наверное, презирал бы, потому что тот был простым американцем, старавшимся как можно лучше делать свое дело, управляя сталелитейной компанией. Насколько Ларримор был прав в своих представлениях об обществе, настолько же ошибался в них Паунд. И я не хотела, чтобы хоть одна из его ошибок вкралась в душу моего внука!

ЧЕТВЕРГ, 24 ОКТЯБРЯ. Сегодня я впервые ощутила себя в роли пожилого государственного деятеля. Роль просто пожилого человека была мне не в новинку, ибо я ощущала ее своими артритными суставами, а вот государственным деятелем я почувствовала себя только сегодня, когда за профессиональным советом ко мне обратились сразу две женщины, которые были гораздо моложе меня.

Первой попросила меня ответить на несколько ее вопросов миссис Мармелл, приехавшая в наш маленький, но богатый талантами уголок, чтобы поработать со своими авторами — а их насчитывалось четверо, — каждого из которых судьба случайно связала с другими. Предположив, что вопросы касаются моего внука, я согласилась.

Приехав в мой «поющий дом», она удивила меня прямотой своего подхода:

— Миссис Гарланд, я благодарна вам за протекцию, которую вы стараетесь составить вашему внуку. Теперь в ней нуждаюсь я. Вы знаете Дрезден лучше других. Откажется ли город принять одинокую женщину, желающую приобрести здесь дом?

— Конечно… Вас бы встретили здесь с распростертыми объятиями. Ведь вас уже многие знают в этом городе.

— Где я могла бы найти дом?

— У Адама Трокселя всегда найдется с десяток домов на продажу. На него можно положиться. Но зачем жительнице крупного центра, где у нее есть отличная работа, хоронить себя в маленьком провинциальном городишке?

— Последние события плохо повлияли на мою жизнь в Нью-Йорке: продажа нашей компании немцам, смерть последней моей тети — все это делает Нью-Йорк неприемлемым для меня. Я уже немолода — мне сорок семь. Так что если переезжать, то лучше сейчас.

— Но вы же не бросаете издательство?

— Пока нет, но мне хочется пустить корни где-нибудь за пределами бетонных джунглей. Нью-Йорк не совсем гостеприимное место для одинокой женщины.

Мне рассказывали, что Ивон в молодости была замужем за непростым человеком по фамилии Раттнер — очень талантливым и очень бесхарактерным — и что он был убит во время какого-то неприятного инцидента в Гринвич-Вилледж. Если так, то она достойно справлялась со своей вдовьей долей и очень тем нравилась мне. Это была остроумная и смелая женщина, овладевшая искусством выживания в мире мужчин. Кроме того, она помогла моему внуку начать писательскую карьеру, и уже за одно это я была ей признательна.

— Оставьте свою машину здесь. Поедем на моей, и Оскар покажет нам окрестности. Вас интересует место в городе или за его пределами?

— В городе. Я хочу, чтобы кто-нибудь жил по соседству. Соседи мне просто необходимы.

Когда мы проезжали мимо симпатичных домиков, выстроившихся вдоль дороги к колледжу, она отвергала каждый из тех, что я ей предлагала. Но, когда все по той же Колледж-роуд мы возвращались назад, приближаясь к городу с северо-востока, я почувствовала, как что-то привлекло ее внимание, и услышала ее слова, обращенные к Оскару:

— Здесь помедленнее, пожалуйста!

Слева от дороги, на самой окраине города, стоял старинный двухэтажный особнячок, само очарование. Он словно бы восклицал: «Остановись и посмотри, что я могу предложить».

— Вам хочется именно такой?

— Пожалуй. Оскар, вы не могли бы объехать вокруг, чтобы я рассмотрела его со всех сторон? — И, когда мы завершали объезд, она показала на вывеску: «На продажу — Троксель и Бинген». — Они достойные люди? — спросила она.

— Трокселя я знаю давно. Он прекрасный человек. А вот с молодым Бингеном не знакома.

— Мы не могли бы заехать в их офис? — Так было положено начало процессу, в результате которого она переселилась в нашу маленькую немецкую колонию. Еще более неожиданным стало для меня второе обращение за консультацией. После того как я помогла редактору своего внука найти дом, меня просили, чтобы я помогла его молодой подруге выйти из писательского тупика, в котором она вдруг оказалась. Это была Дженни Соркин, которая уже успела понравиться мне и на которой я увидела новую майку, когда Тимоти привез ее ко мне в дом: «ЕСЛИ ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ ХОРОШЕЕ, ЗНАЧИТ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ МЕНЯ».

Я не имела представления, о чем она хочет поговорить со мной, но Тимоти объяснил:

— Бабушка, Дженни закончила свой роман про футболистов, но в Нью-Йорке считают, что он нуждается в доработке, и каждый советует, как это сделать. Стрейберт советовал, будучи ее преподавателем. Я советовал, поскольку теперь я ее преподаватель. Миссис Мармелл засыпает ее советами.

— И что же после всего этого могу предложить вам я?

— Многое. И твой совет может оказаться решающим. Я хочу сказать, что ты единственная из нас, кто является просто читателем. Ты потребляешь книги, но ты их не пишешь. Дженни могло бы помочь твое мнение, особенно теперь, когда Стрейберт сбежал в Темпл.

— Так о чем эта книга? Мои познания в области футбола крайне ограничены, — предупредила я, но Дженни отвела этот довод с заискивающей улыбкой:

— Эта книга на самом деле о людях и о такой девятнадцатилетней девушке, которой, возможно, были вы в этом возрасте.

— Мне еще не приходилось читать роман, который бы находился в процессе своего рождения. Так что сочту за честь.

— Ты читала мой, — напомнил Тимоти.

— Я имела в виду такой, который можно читать, как книгу, — ответила я и обратилась к Дженни: — Приходите через пару дней. Я читаю быстро.

СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ. Редкие произведения доставляли мне такое удовольствие, какое я испытала, когда читала рукопись Дженни. Это было уморительное повествование о неотесанной, но смышленой девушке из провинции и ее злоключениях с шестеркой футболистов из шести университетов Запада. Причина, по которой оно доставило мне такое удовольствие, была неведома ни Дженни, ни Тимоти. Случилось так, что мой покойный муж был в свое время председателем комитета по спорту в колледже Мекленберга, главное место в деятельности которого отводилось футболу. Он сам был когда-то капитаном футбольной команды и бурно радовался вместе с командой, когда та разгромила Ла-Фейетт, и сокрушался ее поражению, нанесенному соседями из Лихая. Однажды он даже попал на страницы «Нью-Йорк Таймс» за то, что тайно выплачивал стипендии спортсменам в Мекленберге, чем наносил ущерб колледжу. В результате всего этого я тоже была отчасти знакома с университетским спортом, и книга мисс Соркин оживила во мне эти воспоминания, хотя я мало что знала о западных университетах, где происходило действие.

Однако от меня не укрылись сильные и слабые стороны рукописи, и, когда она снова приехала, у меня уже была готова страница замечаний и вопросов. Пока она устраивалась в кресле напротив меня в «Большой комнате», я не стала ходить вокруг да около:

— Совершенно бесподобно, мисс Соркин.

— Вы можете называть меня Дженни, Джейн.

— А вы можете называть меня миссис Гарланд, Дженни.