И вот наступил день 22 июня. По токийскому времени война в России началась в десять часов утра, но здесь стало известно, что Германия напала на Советский Союз, только в полдень.
Нервы Рихарда были напряжены до предела, он ходил подавленный, мрачный, ждал сообщения из Европы. Известий не было, и появилась надежда, что, может быть, Гитлер все-таки не осмелился напасть на Россию. Но в полдень призрачная надежда оборвалась. Было воскресенье, и в доме Мооров собралась большая компания. О новости сообщили, когда все еще сидели за столом. Посол Осима телеграфировал из Берлина, что война началась.
Напряженное молчание сменилось горячими спорами. Гости перебивали друг друга. Анита Моор, сидевшая против Зорге, тоже что-то говорила, но Рихард не разобрал, что именно. Наконец до его сознания дошли слова хозяйки.
— Очень хорошо, что фюрер решил проучить русских, — щебетала она. Лицо ее было розово от возбуждения и выпитого вина. — Сколько раз он говорил о побережье Черного моря, о нефти, которые нам так нужны. Русские не пошли нам навстречу, пусть отвечают сами, мы все возьмем силой. Говорят, на Черном море так красиво!…
Рихард не выдержал, сдали нервы. Он всей пятерней ударил по столу и в наступившей тишине гневно бросил:
— Ну, вы, человеки!… Да знаете ли вы, что такое Россия! Она сотрет нас в порошок, и правильно сделает!
Зорге поднялся из-за стола и, покачиваясь, зашагал к выходу. В тот день он, вероятно, действительно был пьян.
Перед вечером его видели в «Империале», он сидел за столом и говорил невидимому собеседнику:
— Эта война меня доконает… Доконает!… А все эти свиньи будут плакать…
Ужинать Зорге приехал к Оттам. Там снова говорили о войне с Россией. Зорге опять не вытерпел.
— А я говорю, что Гитлер сломает себе зубы в России! — громко крикнул он через стол кому-то из тех, кто рассуждал о скором разгроме русских. — Россия — единственная страна, которая имеет будущее. Только она. И я, если хотите знать, хотел бы жить в России, потому что здесь мне все надоело…
В разговор вынужден был вмешаться Отт. Он хорошо знал неумеренный характер своего друга, но это было уже слишком. Послу и самому могли быть неприятности из-за таких разговоров в его доме. Снисходительно улыбаясь, Отт сказал:
— Ики, ну перестань строить из себя русского, это тебе не к лицу.
Зорге громко захохотал:
— А я правду говорю, что хочу жить в России! Не верите? Как хотите!…
Разговор стал более сдержанным. Слова Зорге восприняли как неуместную шутку.
А ночью, в первый день войны, Рихард Зорге от имени своей подпольной группы послал в Центр шифрованную радиограмму:
«Выражаем наши лучшие пожелания на трудные времена. Мы все здесь будем упорно выполнять нашу работу».
КАРТИНА РЕМБРАНДТА
Чудак хозяин не признавал современной цивилизации, любил японскую старину, и в его ресторане не было электрического освещения — только свечи. Может быть, потому и собирались здесь спокойные, уравновешенные люди, предпочитавшие живой огонь неоновым светильникам, феодальную тишину старого ресторана крикливым заведениям с джазовой музыкой, мешавшей сосредоточиться. Даже пение гейш под аккомпанемент сямисенов в отдельных кабинетах на противоположной стороне здания доносилось сюда приглушенно, создавая своеобразный фон для царящей здесь тишины. Причуды хозяина не оставляли его в накладе, у него был обширный круг посетителей.
Наступил вечер. В раздвинутые окна проникало легкое дуновение ветра, которое колебало пламя свечей, стоявших на столе в тяжелых литых канделябрах. Пламя озаряло середину зала, матово поблескивающие циновки, лица людей за столом да золоченую статую Будды в дальнем углу. Будда в обрамлении мрака, в неярком сиянии огня приобретал особую красоту, так же как и висящая рядом картина, изображающая скалистый берег моря, выписанная двумя красками — золотом и чернотой.
— Рембрандт, — сказал Зорге.
— Нет, это японский культ тени, — возразил Миягн. — Вы обратили внимание: золото днем выглядит сусально, но в темноте, освещенное живым огнем, приобретает очарование и красоту.
— Я люблю Рембрандта, его манеру высвечивать главное, на чем он хочет сосредоточить внимание, остальное пребывает в тени… — Одзаки усмехнулся родившейся ассоциации: — Разве мы с вами не высвечиваем главное…
Порыв ветра пригнул листки пламени, Будда перестал светиться. Одзаки ударил в ладоши. Вошла молодая женщина с высокой прической, остановилась в дверях.
Одзаки попросил закрыть окна. Когда японка ушла, Ходзуми сказал:
— Теперь давайте поговорим.
Их было трое — Одзаки, Мияги и Зорге. В Киото они приехали разными поездами, встретились во дворце, в чудесном саду камней. В каждый свой приезд Рихард готов был часами созерцать это чудо, сотворенное древними японскими художниками. Это неповторимое зрелище! За высокой стеной — большая, как теннисный корт, площадка, ровно засыпанная мелкой галькой. Через весь сад тянутся легкие, едва заметные бороздки, оставленные граблями. А посредине, в классическом совершенстве, — пять камней, пять островков в сером океане гальки. Удивительное чувство гармонии подсказало художникам это единственное решение, этот внутренний ритм каменного сада. Здесь, как на море, можно без конца смотреть, забывая обо всем.
В саду камней лишь условились о вечерней встрече. С началом европейской войны немецкий корреспондент доктор Зорге держался с русскими подчеркнуто вызывающе, с англичанами перестал здороваться, с Вукеличем — французским корреспондентом — говорил свысока, как с представителем побежденной нации. По-старому он мог общаться только с японцами — просто и дружелюбно. Теперь уже нельзя было, как раньше, открыто сидеть с Вукеличем в ресторане Ламайера. Для тайных явок Рихард стал использовать и свою квартиру на улице Нагасаки, но это не всегда удавалось, и на этот раз Зорге предпочел встретиться со своими друзьями в Киото.
В самые первые дни войны Рихард Зорге получил категорическое указание Центра установить, намерена ли Япония использовать представившуюся ей выгодную возможность и нанести Советскому Союзу удар с тыла на Дальнем Востоке. Знать это было особенно важно. Германское правительство всячески стремилось вовлечь Японию в войну с Советской Россией. Центр приказывал группе Рамзая оставить всю иную разведывательную работу и сосредоточить усилия на решении главной проблемы. По этому поводу Зорге и решил посоветоваться с ведущими членами своей группы. Помимо всего прочего, нужно было продумать и обсудить все аргументы, которые можно будет привести в защиту японского нейтралитета в сложившейся обстановке.
Рихард писал об этом позже:
«Советский Союз не собирается нападать на Японию, и даже если последняя вторгнется в Сибирь, он будет просто обороняться. Война с русскими явится близоруким и ошибочным шагом, так как империя не получит от нее каких-либо существенных политических или экономических выгод, если, не считать неосвоенных просторов Восточной Сибири. С другой стороны, Великобритания и Соедиценные Штаты будут только рады, если Япония ввяжется в войну, и не упустят возможности нанести свой мощный удар после того, как ее запасы нефти и стали истощатся в борьбе с русскими. Если же Гитлер одержит победу, то Сибирь и Дальний Восток и так достанутся Японии, причем для этого ей не придется шевельнуть даже пальцем».
Одзаки одобрил доводы Рихарда и только добавил:
— Я думаю, что с различными людьми надо говорить в разных аспектах… Я поясню свою мысль: если я, предположим, буду внушать принцу Коноэ, что мы недооцениваем силы России, то в штабе военно-морских сил надо предупреждать адмиралов об опасности, которая грозит в Тихом океане со стороны той же Англии или Соединенных Штатов, убеждать их в том, что эти страны, несомненно, ввяжутся в войну с Японией, как только императорская армия застрянет в России…
В тот вечер наметили имена политических, военных деятелей, с которыми нужно вести разговоры в первую очередь. Прежде всего — это премьер-министр принц Коноэ и участники сред — представители «мозгового треста» Японии. Назвали имя принца Кинкадзу, внука покойного члена Генро Сайондзи. Принц Кинкадзу работал консультантом в японском министерстве иностранных дел и пользовался большим авторитетом среди дипломатов.
