— Синьор извиняется, Филомена. Видишь? Он вымыл кухню, — сказал Марио.

— Примите тысячу извинений, синьора, — проговорил Коулмэн. — Я старался прибраться как можно лучше. Я уже сказал вашему мужу, что благодарен вам за ваше гостеприимство, но мне нужно будет съехать, только…

Марио не слишком заботился о деликатности, он красноречиво пожал плечами и сказал:

— Кажется, я знаю, куда вас пристроить. К Донато. Только у него холодновато. Живет-то он в…

Коулмэн не знал слова, но догадался, что оно означает «хижину». Ну что ж, можно попробовать переночевать там, а завтра подыскать что-нибудь получше. Конечно, такая перспектива не улыбалась ему, но гордость не позволяла Коулмэну попросить у Марио разрешения остаться. Кроме того, он чувствовал, что Филомена теперь настроена против него из-за того, что он затеял драку. Коулмэн извлек из кармана брюк влажный бумажник и достал из него пятитысячную бумажку.

— Это вам с Филоменой, Марио. Спасибо за все.

— О нет, синьор. Ведь мы уже получили, — запротестовал Марио.

Зная, как бедно они живут, Коулмэн настоял на своем. После этого поступка великодушия у него прибавилось, оно подстегнуло его отказаться от предложения пожить у Донато, сославшись на то, что он и так доставил Марио немало беспокойства — seccatura, как он выразился. Потом Марио прочел ему нечто вроде назидания, которое Коулмэн внимательно выслушал. Суть его была примерно такова: в наше время опасно путешествовать без документа, подтверждающего личность. Одним словом, попал в самую точку. Коулмэн знал, что Марио не доверяет ему после полученной из газеты информации, поэтому решил вообще уехать из Кьоджи. Он допил свое вино, и Марио тут же налил ему еще.

Филомена снова хлопотала у плиты.

— Вы бы сначала поужинали, — предложил Марио. — Нельзя же идти голодным. Эх, если бы только я не боялся иметь дело с полицией! Все мы боимся иметь с ней дело. Ну что это за жизнь, Филомена!

— Уж и не говори, Марио. — Она налила на горячую сковороду масло. Рядом с плитой лежала принесенная Марио рыба, уже разделаннная и готовая к жарке.

— Мне и впрямь грозит опасность, — сказал Коулмэн. — Один раз на меня уже, как видите, напали. Поэтому я так нервничаю. У меня есть дочь, которая неудачно вышла замуж. Она заявила, что покончит с собой, но пока, к счастью, этого еще не сделала.

— Ну и слава богу! Вот бедняжка! — воскликнула Филомена.

— Эта заметка в газете напомнила мне о ней. Но моя дочь в Калифорнии. Она несчастлива, но жива. Я часто вспоминаю о ней. Моя жена, ее мать, погибла в автокатастрофе, когда ей было всего четыре годика, и я вырастил дочку сам.

Филомена опять заохала, Марио сочувственно кивнул.

— Вышла замуж, а он ей изменяет. Ну что ж, ничего не поделаешь, она сама сделала такой выбор. Я вот, например… не отважился бы жениться еще раз. От этих женщин у меня всегда одни неприятности, как, например, сейчас. — Он улыбнулся Марио. — Эх, Марио, жизнь моя жестянка! Ну что ж, мне пора.

Он попрощался с Филоменой, поцеловав ей руку. Марио вышел с ним на улицу, проводив до небольшого ресторанчика, где Коулмэн намеревался поужинать и поспрашивать насчет жилья. Кьоджи напоминал Венецию, но был лишен ее прелести — такие же каналы, такие же аккуратно расчерченные дорожки, и все же это была не Венеция. К тому же здесь не было Рэя, и Коулмэн моментально потерял к нему интерес. В дверях ресторанчика он попрощался с Марио, поблагодарив его еще раз.

— Когда я приеду в другой раз, выйдем снова вместе на рыбалку? — сказал Коулмэн.

— Конечно, — ответил Марио, и Коулмэн знал, что тот не кривит душой.

За ужином Коулмэн размышлял. Он вполне может скрываться еще неделю. Рэй же это сделал, а он чем хуже? Только вот писать в полицию он, пожалуй, не станет. А через недельку можно будет нагрянуть в Венецию и попробовать снова разделаться с Рэем. Все к тому времени будут считать его мертвым, наверняка забудут о нем. Инес, в числе немногих, конечно, погорюет. Но как долго? Час? День? Да уж наверняка не дольше. Вот Дик Персел еще долго будет скучать, как и его старый нью-йоркский друг Лэнс Дюкесн, художник, с которым Коулмэн познакомился, когда сам работал инженером. А другие? Коулмэн не слишком обольщался, зная, что о его персоне слезы прольют немногие.

Поужинав, он разговорился с молодым официантом насчет комнаты.

— Я вообще-то остановился в Венеции, но сегодня уже поздновато возвращаться. Не знаете, где тут можно переночевать? Разумеется, я заплачу, только вот паспорта у меня с собой нет… — Так он объяснил свое нежелание обращаться в отель.

Молодой официант знал, где можно переночевать, — в его собственном доме. Он назвал цену — пятьсот лир.

— У нас очень тепло, кухня есть.

Коулмэн согласился.

Идти пришлось недалеко. Парень выкроил пять минут между посетителями и, проводив Коулмэна к себе домой, познакомил его со своей семьей. Вопросов никто не задавал, например — почему это американец не идет в отель? Коулмэн побеседовал с родителями юноши за чашкой кофе в столовой. Фамилия семейства была Ди Риенцо.

— Мне нравится в Кьоджи, — сказал Коулмэн, представившийся им как некто Тэйлор, якобы писатель. — Быть может, вы знаете, где тут можно снять комнату примерно на неделю? Я хочу съездить в Венецию за своей пишущей машинкой.

Посмотрев на жену, муж сказал:

— Я мог бы найти вам комнату. Или вы могли бы остаться у нас, если супруга не будет возражать. Вот сегодня переночуете, и посмотрим, как дело пойдет.

Коулмэн улыбнулся. Он нарочно уселся так, чтобы свет не падал ему на лицо, и сейчас буквально расточал все свое обаяние, нахваливая стоявший в углу резной деревянный сундук, который и в самом деле представлял собой образец мастерства и изящества. Ему сказали, что это свадебный подарок отца синьоры Ди Риенцо.

— А я сейчас пишу книгу об истории обоев.

— Истории чего?

— Ну, обоев, то есть бумаги, которой оклеивают стены.

Вернувшись в дом синьора Кьярди, Рэй узнал от Жюстины, что хозяина нет дома и когда будет — неизвестно. Часы показывали четверть первого. Рэй снова вышел на улицу, решив позвонить Инес Шнайдер, но вспомнил, что обещал полиции и Зордаю сообщить свой номер дома. Он посмотрел на полустертую табличку, висевшую на углу дома, и направился в кафе-бар. Сначала он набрал номер полиции, потом Зордая, но того на месте не оказалось, и он оставил свои координаты. Потом он связался с отелем «Гритти», где, как сообщалось в газете, проживала мадам Шнайдер. Рэю очень хотелось поговорить с ней, успокоить. Рэй ожидал, что мадам Шнайдер не окажется на месте, но его сразу же соединили с ее номером, и в трубке послышался ее голос:

— Рэй? Здравствуйте! Как у вас дела? Где вы сейчас?

— На Джудекке. Я только хотел вам сказать, что у меня с Эдом была во вторник вечером драка и что я оставил его там в некотором роде… без сознания. Но я не думаю, что он мертв.

— Без сознания? Где?

— На небольшой улочке возле Риальто. Я рассказал об этом в полиции. Это было во вторник вечером, около одиннадцати.

— А вы? Где вы были все это время?

— На Джудекке. Скрывался от всех.

— Мне нужно увидеться с вами. Вы сейчас что делаете?

Рэю не хотелось встречаться с ней прямо сейчас, но он чувствовал, что не имеет морального права отказать ей, поэтому сказал:

— Да, я могу с вами встретиться.

— В час у меня встреча со Смит-Питерсами, но я отменю ее. Вы можете приехать в «Гритти»? Или давайте я приеду, куда скажете.

Рэй сказал, что приедет к ней в отель минут через сорок пять. Он перебрался на материковую часть и пошел по направлению к остановке «Джильо» — следующей после «Делла Салюте». Это было самое красивое место в Венеции — набережная Скьявони, громада церкви Санта-Мария делла Салюте, затмевающей все вокруг, Дворец дожей, колокольня Сан-Марко почти над самой водой. Коулмэн, конечно, жив, думал Рэй, а сам он теперь снова стал Рэем — Рэйбурном Гарретом, одолеваемым комплексом неполноценности, в меру красивым, невероятно богатым, хотя и не имеющим особых талантов. Он снова вернулся к обычному ритму жизни, к родителям и друзьям, хотя у последних наверняка не было времени скучать без него, за исключением разве что Брюса, который, должно быть, уже неделю назад написал ему в Париж и теперь ждет ответа. Родителям он все объяснит подробно, и они, конечно, поймут, может, не сразу, но со временем точно. Мать наверняка поймет сразу, а вот отец любит обычно подумать, покритиковать, считая его слабоватым или нервным. Но тут уж ничего не поделаешь.