Она отвела глаза, не выдержав его испытующего взгляда, и поднялась.

— Я пожалуй, выпью кофе. А вам сварить? Или хотите чаю? Могу предложить белого вина. В бутылке еще немного осталось. Это прекрасное шабли, наверное, ваш отец заказывал.

Нет, пить ему ни в коем случае нельзя. Он может потерять над собой контроль и сделать что-нибудь, о чем ему потом придется жалеть.

— Спасибо, с удовольствием выпью кофе. Со сливками, без сахара, пожалуйста.

Анна прошла к кухонному блоку. Как ему показалось, она испытала большое облегчение, оказавшись от него на расстоянии. Вполне возможно, она почувствовала, как его снедает желание, и испугалась. Он и сам боится. Боится, что не сможет совладать с собой.

Он молча наблюдал, как она возится с кофеваркой. Она же ни разу не повернулась к нему. Интересно, намеренно? Или просто задумалась?

Он и хотел бы перестать глазеть на нее, но не мог. Он даже передвинулся к другому краю дивана, чтобы лучше ее видеть. Он жадно следил глазами за каждым ее движением, ловил взглядом каждый взмах руки, каждый поворот головы.

Наконец он нарушил молчание.

— Вы танцовщица? — предположил он.

Она вскинула голову и недоуменно взглянула на него.

— Нет. С чего вы взяли?

— Вы двигаетесь, как балерина.

Она засмеялась, как всегда смеются женщины, получив неожиданный комплимент — радостно и смущенно.

— Должна вас разочаровать. Я не танцовщица, хотя и люблю танцевать. Я физиотерапевт. Специалист по лечебной гимнастике и массажу. Моя мама всегда мечтала получить такую специальность, но не имела возможности закончить образование. Но зато она классная массажистка.

— А вы? — поинтересовался он.

— Я — квалифицированная массажистка. У мамы же просто волшебные руки.

У него закружилась голова. Он представил себе ее квалифицированные руки на своей обнаженной коже… И напрасно. Он неловко заерзал на своем диване. Лучше сменить тему.

— А где вы работаете?

— В клинике спортивных травм в Рида-Бич. Владелица клиники недавно родила и сейчас в отпуске по уходу за ребенком, так что я ее замещаю.

— Вам нравится ваша работа?

— Почти всегда. Хотя на предыдущем месте я получала больше. Но там часто приходилось заниматься жертвами катастроф и несчастных случаев, а это очень тяжелый опыт. Это был такой моральный груз, что я не выдержала и сбежала. Возможно, со временем я стану более… толстокожей и смогу вернуться.

— Не думаю, что вам когда-нибудь удастся стать толстокожей, — возразил он, а она невесело улыбнулась.

— Поверьте, я сильнее, чем кажусь со стороны. Кофе готов. Хотите еще чего-нибудь?

Тебя хочу, промелькнуло у него в голове.

Прекрати себя изводить невозможными мечтами, приказал он себе, до боли стиснув переплетенные пальцы.

Но мысли неподвластны нам, и невозможно запретить себе думать.

Она, казалось, ничего не заметила, а он силился изобразить невинность помыслов, чинно сложив руки на коленях.

Анна подошла и поставила кофеварку на столик слева от Марка. Для этого ей пришлось наклониться. Она оказалась совсем близко от него. К сожалению, слишком близко.

Он увидел, как ее не стесненные бюстгальтером груди качнулись прямо перед его лицом. У Марка застучало в висках. Неистовое возбуждение охватило его. Он выпрямился, словно проглотил палку, а когда она отвернулась, схватил чашку и поставил ее перед собой на колени.

Она легко опустилась на другой край дивана и задумчиво стала пить кофе. Взгляд Анны был устремлен куда-то в темную пустоту холодного камина. Какое счастье, что она не смотрит в его сторону.

— Да, кстати, — вспомнил Марк, — ваша тетя Мелани просила вам передать, что она просит вас сегодня-завтра заехать к ним. Ваша мама про вас спрашивала.

Она мрачно кивнула.

Он взглянул на нее с сочувствием. Лучше так, чем с вожделением.

— Что, ей очень плохо?

— Неважно, — кивнула Анна. — Мама ни с кем не разговаривает. Очень подавлена. Совсем не ест. Она плохо спит, а если засыпает, то видит кошмары. Или просыпается и зовет Оливера.

Марку все еще трудно было думать об отце как о человеке, который хладнокровно исковеркал жизнь несчастной женщине. Ведь, хотел он этого или нет, он принес Розмари и Анне много горя. Марк допускал, что отца могла охватить нежданная страсть. Особенно если Розмари была хоть вполовину так же хороша, как Анна. Но почему он не оставил ее сразу же? Было бы гораздо порядочнее прервать отношения, а не держать около себя несчастную женщину, не имея возможности предложить ей что-либо в ответ на ее любовь. Эту боль ничем невозможно загладить!

Он вспомнил, что рассказала Мелани: мать Анны несколько раз пыталась порвать с ним, но он не желал оставить ее в покое, задаривал Анну подарками, вел себя, как любящий папочка, а потом надолго исчезал. Наверное, Анна чувствовала себя обманутой. Неудивительно, что в конце концов она возненавидела отца. А ведь сначала она, возможно, любила его: маленькие дети легко привязываются к тем, кто добр с ними. Тем больнее их разочарование.

Детям чуждо лицемерие, и, когда Анна подросла, она сердцем почувствовала противоестественность положения. Тогда-то, наверное, она и увидела истинное лицо друга матери.

— Мне жаль, Анна. Мне очень, очень жаль. Мой отец причинил вашей матери много горя. Я не нахожу для него оправданий. Он поступил с нею жестоко. Но ведь ваша мать — не единственная, кто страдал все эти годы.

Их взгляды встретились.

— Что вы хотите сказать? — прошептала Анна. — Ваша мать ничего не знала! Она не могла знать! Или… знала?

Марк имел в виду совсем другое, и неожиданный вопрос Анны заставил его задуматься.

До сих пор он склонялся к мысли, что мама ничего не знала о многолетнем романе мужа, а теперь и не узнает. Если бы она узнала, что обожаемый Оливер имеет любовницу, сердце ее было бы разбито.

Но сейчас он подумал: а что, если Она все-таки знала? Не от этого ли ее страшные мигрени? Не потому ли он часто видел ее печальной и встревоженной?

Нет-нет, тут что-то не сходится. Отец познакомился с Розмари, когда Марку было лет двенадцать. А мигрени у мамы были, сколько он себя помнит. Она бывала иногда в подавленном настроении, но ведь у каждого в жизни бывают черные дни, разве не так? Нельзя быть счастливым каждую минуту!

Воображение играет с ним злую шутку.

— Знаете, — поспешно сказала Анна, — моя мама совершенно уверена, что ваша мать не могла ничего знать. У меня не было никаких оснований думать иначе. Просто ваша странная фраза… Вы сказали, что моя мать не единственная, кто страдал, и я подумала… а кто еще это мог быть?

Она пожала плечами и виновато улыбнулась.

— Не волнуйтесь. Я тоже уверен, что мама ничего не знала. Я имел в виду не свою мать, Анна. Я говорил о вас. Вам мой отец тоже принес много горя.

Анна смотрела на него, не веря своим глазам.

— Что ж, у папы не будет случая попросить у вас прощения, Анна. Позвольте сделать это за него. Я думаю, он не хотел обидеть вас. Он ведь очень любил детей. Но в то же время он сделал вам больно, и мне за него очень стыдно.

Как странно все повернулось! Все эти двадцать лет мама и Оливер были заняты лишь своими переживаниями, никому не было дела до того, что чувствует заброшенная девочка. И вот совершенно чужой и еще недавно неприятный ей человек отнесся к ней с пониманием и сочувствием. У нее задрожал подбородок, затряслись руки. Она поспешно потянулась, чтобы поставить чашку на стол, но все равно расплескала кофе на юбку. Тут нервы ее сдали, и она разрыдалась.

Марк сделал первое, что пришло ему в голову: наклонился к Анне и забрал чашку из дрожащих пальцев. Чтобы поставить чашку на стол, ему пришлось тянуться, перегнувшись через колени Анны. В этом движении не было ни намека на сексуальность. Он был джентльмен, а джентльмен всегда бросается на помощь даме, даже если она всего лишь пролила кофе.

Но, когда он выпрямился, оказалось, что они сидят очень близко друг к другу и он касается бедром ее ноги, а ее вздрагивающие от слез плечи — прямо у его груди. Она повернулась к нему и спрятала заплаканное лицо на груди человека, который был добр к ней, который понял ее детские обиды, который хотел утешить ее.