Он еще долго стоял у окна и смотрел, как серебро дождевых капель смешивается с янтарным светом уличных фонарей. В коридоре кто-то захихикал, потом послышались легкие шаги, за ними – быстрые и тяжелые, возня и… какой-то противный, резкий звук, похожий на пощечину. Пастор распахнул дверь. Его сын Эрнст, легок на помине, прижимал Марту к стене и пытался ее поцеловать, девочка отбивалась. Одна щека у парня была привычного бледновато-веснушчатого окраса, а вторая – ярко-красная от свежей оплеухи. Воспользовавшись тем, что Глюк-младший обернулся на скрип дверных петель, Марта изловчилась и со всех сил двинула его коленом в пах. Мальчишка взвыл от боли и согнулся в три погибели… Гнев пастора был страшен, но обратился он отнюдь не на победительницу в этой молниеносной схватке. Схватив сына за шиворот, преподобный Глюк заставил его распрямиться и резко развернул лицом к себе.

– Негодяй! Бездельник! – голос Глюка разнесся по дому, как звук иерихонской трубы. – Ступай в свою комнату! Немедленно!! На хлеб, воду и покаяние!

На шум выбежала госпожа Христина. Она прижала к теплой материнской груди Эрнста, тоненько подвывающего скорее от обиды, чем от полученных увечий, и запричитала:

– Мой бедный мальчик не виноват! Это все она, бесстыдная польская кокетка! Смотри, дорогой, так-то она нам заплатила за хлеб и кров! Избила нашего малыша…

– Он догнал меня в коридоре и прижал к стене! – гневно защищалась Марта. Щеки ее горели – только от гнева, а не от стыда. Правда, она рассмеялась в ответ на какую-то шутку Эрнста, но это еще не значит, что нужно лезть целоваться и к тому же пребольно хватать за волосы.

– Марта, милая, умойся и иди спать! – ласково сказал пастор.

– А я? – плаксиво спросил Эрнст.

– А ты – марш к себе и не смей являться мне на глаза, пока я не позову тебя! – Пастор подтолкнул сына в спину и с усилием оторвал от его плеч заботливые руки матери.

Привлеченные шумом, необычным в доме священника, на эту драматическую сцену глазели слуги: пожилой работник по имени Янис, много лет верой и правдой служивший пастору, и молоденькая, лукавая Гретхен, горничная госпожи Христины. Девочки Глюк тоже не преминули выскочить в коридор прямо в ночных рубашках и чепцах с оборками. Пастор быстро разогнал ненужных зрителей.

«Возвращайтесь к себе! – сурово сказал он. – Не на что здесь смотреть!» Девочки Глюк удалились, хихикая, а госпожа Христина – горько рыдая. Гретхен вела ее под руку и утешительно мурлыкала, что молодой господин Эрнст, право, не виноват, а наказать следовало бы эту дерзкую полячку, которая чем-то приворожила высокочтимого пастора. Янис, напротив, безоговорочно принял сторону Марты и даже помог запереть Эрнста. Тот поначалу кричал из-за двери, что всему причина – названая сестрица и ее легкомысленное поведение, но понял, что его воплям никто не внемлет, и благоразумно замолк. Шум и болтовня продолжались, впрочем, еще долго: девицы Глюк никак не могли уснуть в своих узких кроватках и решали: Эрнст ли насильно пытался поцеловать Марту или их названая сестра завлекала старшего брата. Анна и Катарина даже подрались подушками: первая защищала Эрнста, вторая – Марту. Наконец, явилась заплаканная госпожа Христина, удрученная горестной судьбой Эрнста, и велела им угомониться.

Что касается Марты, то она вернулась к себе, сопровождаемая отеческими утешениями пастора. Но девушка сейчас не нуждалась в утешениях. Она не боялась Эрнста. Она и сама, без пастора, справилась с ним! Стоит ли ей, дочери храброго солдата, бояться какого-то вздорного мальчишки! «Отец, мама, я буду достойна вас! – шептала она, засыпая. – Никто не сможет испугать меня, даже царь московитов со всем своим войском!» Марта и сама не понимала, почему в эту минуту она подумала о царе московитов… Наверное, он похож на этого библейского Артаксеркса, такой же грозный и страшный! Но на каждого Артаксеркса найдется своя Эсфирь… Не этому ли учит Книга книг?

В ту ночь к пастору Глюку впервые за долгие годы их разлуки в бренном мире пришел Самуил Скавронский, безземельный шляхтич, всю жизнь прослуживший в конных хоругвях литовского князя Сапеги, и, подобно самому Глюку, непримиримый враг шведской короны и друг Ливонии. Когда тяжелый сон наконец овладел пастором, старый товарищ и единомышленник просто вошел и сел у стола – такой, каким Эрнст Глюк успел его запомнить. Даже старые желтые сапоги с вычищенными до блеска истертыми шпорами на нем те же, почему-то подумалось преподобному. Только шпоры теперь не звенели, а на голенищах не было дорожной пыли.

Пастор некогда принял предсмертную просьбу католика Самуила – позаботиться об их детях. Увы, пастор помог только Марте – любимице своего смелого и непокорного судьбе отца. Других маленьких Скавронских разобрали добрые люди. Марта часто спрашивала о своих братиках и сестричках и тосковала по ним. «Он пришел по справедливости упрекнуть меня за детей, мне надо было взять их всех», – подумал Глюк и впервые почувствовал свою вину.

Пастору снилось, что Скавронский сидит за его столом и внимательно листает огромную латышскую Библию.

– Ты простишь меня, мой усопший друг? – первым обратился пастор к пришельцу из мира мертвых. – Я так мало сделал для твоих детишек…

– Оставь, друг, какая может быть обида, – светло и отрешенно ответил Скавронский. – У вас, живых, всегда столько хлопот! Ты сделал, что было в твоих силах.

– Зачем же ты пришел? Неужели просто посмотреть на мой новый завершенный труд – эту Святую Библию на латышском языке?

– Что же, я вижу, что труд славный и достойный, – серьезно ответил призрак. – Признаться, я не был особо набожным, когда еще жил среди вас. В трудную минуту искал помощи Господа, как ищут ее все солдаты, а так – нечасто обращался к Библии. Больше уповал на себя, да на своих друзей, да на верную подругу-саблю. Стеснялся, что ли, отнимать у Всевышнего время, которое он мог бы употребить на помощь кому-нибудь слабому или беззащитному. Молился мало… Только Господь, как видно, судит нас не по усердию, с которым набиваешь мозоли на коленях по костелам и святым местам!

– Так ты в раю, Самойло? – радостно воскликнул пастор. – И жена с тобой? Что я говорю, конечно – да! Помолитесь о моих любимых перед Его престолом! Уповаю, что в свой черед я снова встречусь с вами!

– Не торопись, дружище Эрнст. – Усопший Скавронский усмехнулся в густые усы почти так иронично, как будто был живым. – Ты даже не представляешь, как может быть скучно там, где время стало вечностью! Живи и радуйся, что меряешь свою жизнь на часы, дни и годы. Но послушай! Я здесь, чтобы просить у тебя помощи. Я знаю, ты не откажешь мне, Эрнст, и ты один сможешь помочь!

– Но зачем тебе помощь слабого человека, если там, на небесах, ты можешь заручиться иной поддержкой? – недоверчиво заметил пастор.

– Помощи просят не только у Господа, но и у его служителей, – ответил Скавронский. – Сколько раз ты называл меня за мою католическую веру «язычником», а я потешался над вашим чудаком Лютером, который запустил в угол чернильницей, уверенный, что узрел там черта, вылезшего из мышиной норы! Но это не мешало нам сходиться в главном. Мы мечтали освободить Ливонию от шведов. Помнишь, как ты уповал на помощь Москвы, а я смеялся и говорил тебе: чтобы спастись от грома, не призывают молнию!

– Ты хочешь сказать, что московиты не помогут моей Ливонии?

– Скоро убедишься в этом сам… Они уже накатываются с востока, словно река, прорвавшая плотину, и, знай, рекой прольются в наших краях кровь и слезы. Когда их войска подойдут к Мариенбургу, великое пламя окрасит небо над твоим городом!

Пастор содрогнулся от жутких пророчеств мертвеца.

– Что же заставило тебя прийти в мои сны? Чем я могу помочь тебе, если наш Мариенбург ждет судьба Карфагена и Иерусалима?

– Не мне, – сказал гость из иного мира. – Помоги моей Марте. Ее ждет страшная судьба. Ей суждено стать женой царя московитов Петра, о котором я еще в земной жизни слышал немало страшного, а на небесах, если вам угодно так называть мою нынешнюю юдоль, – и подавно! Этот царь наделен огромной мощью духа и необузданно жесток. Собственной рукой, словно заправский палач, он рубит головы ослушникам своей воли! С ним Марта обретет неслыханную, страшную власть, но душу свою потеряет!