— Вы — китаец? — удивленно переспросил я.

Стажер кивнул, внимательно посмотрев на меня. Взгляд его был проницательным, умным.

Чувствовалось, что этому человеку средних лет довелось уже испытать многое на своем коротком веку.

— А я — советский журналист. Нам есть о чем поговорить друг с другом!..

— О да! — живо откликнулся китаец и вдруг вполголоса пропел по-русски несколько музыкальных фраз из песни «Как я люблю вас, Ленинские горы», популярной среди московского студенчества в пятидесятые годы. На глазах его показались слезы. Признаюсь, что и я также был растроган.

— Давайте встретимся где-нибудь поблизости в ресторане и поговорим! — предложил я.

— Но где? — удивился китаец. — Ведь я совсем не знаю города, да и не хожу в рестораны. Все вечера провожу здесь, в общежитии…

Отступать было некуда. Такой удачный кандидат на вербовку не должен был безвозвратно уйти, раствориться в толпе студентов.

— Тогда давайте встретимся сегодня вот на этом же самом месте в девять, часов вечера! — предложил я. Это было нарушением шпионских правил, но я знал, что к этому часу институтский двор будет пуст и нас никто не увидит.

В резидентуре мне разрешили это сделать.

С волнением в сердце подходил я в тот вечер к институту. В полутемном дворе, в сумерках, я издалека увидал приземистую фигуру китайца.

«Кажется, мне повезло!» — решил я.

Подойдя ближе, я низко поклонился, и мы, по китайскому обычаю, пожали друг другу сразу обе руки. Это было крепкое рукопожатие единомышленников, коммунистов.

Сейчас на китайце не было халата, и я сразу же отметил про себя, как бедно он одет — потрепанные рубашка и брюки, матерчатые тапочки.

Мне стало ясно, что для первой беседы следует вести его в самый захудалый ресторан, даже столовую, где обстановка будет более привычной для него. Буржуазная же роскошь дорогого японского ресторана могла лишь отпугнуть его, заставить усомниться в искренности моих коммунистических воззрений.

По этой же причине нельзя было и воспользоваться такси. По, к счастью, вокруг не было ни души, и мы пошли по аллее, усаженной кустами и деревьями, по направлению к станции метро. Никто за нами, кажется, не следил. Впрочем, гарантии тут не могло быть, к тому же за кустами время от времени мелькали какие-то тени Кто знает, может, это были полицейские?.

В столовой, куда мы пришли, я заказал самое дешевое блюдо — свинину с жареной капустой, но и оно, кажется, показалось моему новому другу роскошным Не зная, чем отплатить за такое угощение, он переложил палочками, уже побывавшими во рту, несколько кусочков свинины со своей тарелки на мою. И мне пришлось, преодолев брезгливость, с поклоном съесть их в знак уважения к китайцу. Его фамилия была Г., но по-японски читалась как Кан.

Вначале он чувствовал себя смущенным, но потом освоился и рассказал мне много интересного.

После окончания института он работал в Пекине Не раз был избит в годы культурной революции и в конце концов сослан на сельскохозяйственные работы в деревню. Однако, как и большинство китайцев, остался преисполнен безграничной любви к своей родине.

После окончания культурной революции он поселился в городке недалеко от столицы, где ему посчастливилось устроиться в институт фотохимии. И после этого он сообщил мне нечто такое, что заставило меня призвать на помощь всю силу воли, чтобы подавить восторженный возглас, ибо это была истинно шпионская, ценная информация.

Кан рассказал, что занят исследованиями на стыке химии света и медицины. А именно он создает препарат для защиты человека от светового оружия на случай войны с Советским Союзом. Этот факт представлял огромный интерес для научно-технической разведки, где я работал.

Кроме того, Кан подчеркнул, что по разработке такого препарата в Китае проводятся опыты на людях. В качестве подопытного материала используют заключенных китайских тюрем. Их подвергают облучению световым оружием, а потом пытаются лечить с помощью средств китайской народной медицины.

Тогда я еще не знал, но все равно догадывался, что и в СССР происходит то же самое. В качестве подопытных кроликов используют, в частности, солдат, не ставя их об этом в известность. Например, во время ядерных испытаний целой роте приказывают укрыться неподалеку в блиндаже, а потом проверяют, как радиация воздействует на молодой организм. Многие из солдат вскоре умирают, а оставшиеся в живых не имеют возможности получить льготы, положенные страдающим лучевой болезнью: ведь испытания атомного оружия проводят секретно, и справок о них не выдают никому. Только сейчас, в девяностые годы, немногие из уцелевших солдат начинают борьбу за свои права…

Но, так или иначе, своим сообщением Кан нанес коммунистическому Китаю еще и моральный ущерб, уличив его в нарушении прав человека и проведении варварских экспериментов на живых людях. Это толкало его прямиком в руки советской разведки!..

Попрощавшись с Каном и условившись о новой встрече, окрыленный и радостный, я помчался в резидентуру. В ту же ночь в Москву полетела шифрованная телеграмма, а на следующий день, как я узнал позже, начальник японского отдела научно-технической разведки Ф. позвонил по специальной телефонной связи «ОС», защищенной от подслушивания, моему отцу из Ясенева на Лубянку и радостно сообщил:

— Кажется, Косте удалось поймать в Токио жар-птицу!..

Образ огненной птицы, взятый из русских сказок, служит символом редкой удачи, большого везения, счастья.

И действительно, вскоре о Кане сообщили самому Крючкову, и он взял его разработку под свой личный контроль. Еще бы: через некоторое время (а встречались мы очень часто, по два раза в неделю) Кан подготовил для меня объемистый доклад на китайском языке о кадровой политике посольства КНР применительно к китайским стажерам в Японии. В нем приводились такие малоизвестные нам факты, как, например, конфликты между коренными китайцами и монголами, факты идейного брожения среди китайских студентов. В моей памяти навсегда запечатлелись эти двадцать страниц иероглифического текста, плотно исписанные карандашом. За него я заплатил Кану сто тысяч иен — сумму немыслимую.

Я настоял на том, чтобы доклад был переведен на русский язык не в Москве, а здесь же, в токийской резидентуре, под моим контролем: ведь московские переводчики вполне могли отнестись к переводу спустя рукава и упустить в нем самые важные и выигрышные моменты.

Затем Кан написал справку о своих научных исследованиях и даже раздобыл образен химического вещества, ускоряющего реакции, того самого катализатора, за которым давно охотилась наша разведка. Эту маленькую пробирку, до половины заполненную белым порошком, Кан передал мне под столом в ресторане. Катализатор он украл для нас в Токийском технологическом институте Это был самый настоящий промышленный шпионаж.

Мы с Каном подружились. Стали встречаться уже в дорогих ресторанах, пели там вполголоса советские песни, в том числе и «Москва — Пекин», популярную в СССР в пятидесятые годы. В ней, в частности, были такие слова:

О, как ненавидел я обоих этих коммунистических монстров! Но выхода не было, и я продолжал укреплять отношения с Каном в надежде добиться большого успеха, занять высокое положение в разведке: ведь иного пути для более менее сносной материальной жизни тогда в СССР не было.

И наконец Кан согласился стать нашим агентом! В соответствии с принятой в СССР бюрократической практикой это обстоятельство оформляется распиской, собственноручным письменным обязательством сотрудничать, которое пишет агент. Никакой юридической силы эта расписка не имеет, а служит лишь для начальников в КГБ подтверждением того, что их подчиненный, завербовавший агента, не врет.

Именно поэтому я попросил Кана написать эту расписку для пущего эффекта на русском языке и Даже сам продиктовал ее текст. Выглядела расписка так: