— Объясните, что вы имеете в виду! — потребовал я.

— Дело было так. Он в ту ночь работал в подвале. Похоже, он вообще чуть ли не всю жизнь проторчал в подвале. Ну а в ту ночь уж очень тихо он работал, просто ни звука из подвала. Жена, понятно, всполошилась, спустилась проверить, что да как, глядь — а он на полу лежит, мертвый. Ну, во всяком случае, так выходит по еесловам. — Лавочник фыркнул. — Док Дигби потом сказал: «Каллистер помер от сердечного приступа». Но я же говорю, я готовил Каллистера к погребению, обмывал, то-се, так вот: сроду не видал, чтоб от сердечного приступа человек весь шерстью порос, в одночасье.

— Шерстью?

— Ну да, косматой шерстью, чисто собака или волк. Разве что на лицо она не пошла.

Я пристально уставился на лавочника, стараясь понять, не врет ли он.

— Но и это еще не все. Я когда его обмывал да в порядок приводил… ну, сами знаете, как полагается… так мне сильно не понравилось, что из него лезло.

Меня замутило, и я слабым голосом ответил:

— Не знаю и не вполне вас понимаю.

— Уж больно все это добро воняло. По-моему, Джима отравили.

— Но кто… и зачем?

— Нет, уж пожалуй, я вам больше ничего не скажу. И так наболтал лишнего. — Тут лавочник, он же погребальных дел мастер, повернулся ко мне спиной.

Я размышлял об услышанном всю дорогу домой и решил, что надо осмотреть подвал еще раз. И обязательно при первой же возможности поговорить с доктором Дигби. Уже на подъезде к дому я заметил у ворот чью-то машину — древнюю и с красным крестом. Значит, местный доктор сам к нам пожаловал.

Доктор Эверетт Дигби оказался лысым пожилым человечком. Он уже вовсю болтал с Анной. Представившись, он протянул мне руку, я пожал ее — ну просто мокрая резиновая перчатка, а не рука.

— Решил вот заехать познакомиться, — сказал Дигби, неестественно улыбаясь.

«Как же! Тебе интересно, действительно ли мы решились тут жить, — подумал я. — Ты что-то знаешь об этом доме и о Джиме Каллистере… и не хочешь, чтобы мы это выяснили».

С полчаса мы болтали о том о сем. Наконец я осторожно подвел разговор к интересующей меня теме:

— Лавочник намекал, будто Джим Каллистер умер не своей смертью.

Дигби натянуто рассмеялся:

— Вы больше верьте Бену! Он врет как дышит, а все потому, что самогон гонит и ему уже мерещится.

«Или он, или ты — кто-то из вас определенно врет, но вот кто?» — подумал я.

Анна извинилась и пошла готовить ланч. Тут с Дигби мигом слетела вся наигранная вежливость и веселье. Он наклонился ко мне и приглушенно заговорил:

— Вы что, спятили, Уинслоу, — покупать этот дом? Бен Невинс сказал вам чистую правду, ну, отчасти. Обстоятельства смерти Каллистера действительно были странными, а виноват во всем этот дом. На вашем месте я бы начал складывать вещички прямо сейчас!

— Но почему?

Дигби бросил быстрый взгляд на дверь кухни и продолжал еще тише:

— Скажу вам только то, в чем уверен, а свои предположения оставлю при себе. Каллистер поселился здесь три года назад, и поначалу все шло отлично. Потом он устроил себе верстак в подвале, и тут началась чертовщина. Он весь исхудал и стал какой-то дерганый. Жена умоляла меня осмотреть его. Я осмотрел и не знал, что и думать. Вроде бы здоровый мужик, никаких болезней, но с ним творилось что-то неладное. Кожа у него стала белая и мягкая, а потом на ней начала пробиваться шерсть. Да и характер у него поменялся. Раньше он был душа нараспашку, а тут стал какой-то скрытный.

— А перед смертью ему стало хуже? — спросил я.

— Физически — не знаю. После первого и единственного осмотра Джим меня к себе больше не подпускал. Но, по словам жены, он делался все угрюмее. Ей с дочкой здорово доставалось.

— И вы верите, что виноват во всем дом?

Дигби отвел глаза и нервно облизнул пересохшие губы.

— Что-то повлияло на Джима. Изменило его суть. Но что, я не знаю. Одно скажу: вам лучше уехать, и как можно скорее, ради вашей же безопасности. На свете есть многое, что нам не понять, Уинслоу. Я не знаю, какая сила превратила милейшего Джима Каллистера в коварного косматого зверя, но… — Он умолк, но было поздно.

На пороге стояла Анна.

Дигби поднялся и утер со лба обильную испарину.

— Мне пора, — пробормотал он. — Я и так наболтал лишнего. — Он выскочил за дверь и поспешил к машине.

Когда доктор уехал, Анна тихо спросила:

— Питер, о чем это он говорил? Что стряслось с Джимом Каллистером?

— Ничего, милая.

— Скажи мне. Ну пожалуйста!

Деваться было некуда, и я пересказал ей все, что узнал, — правда, тщательно выбирая слова.

— У меня такое чувство, будто в этом доме и впрямь случилось что-то страшное, и отчасти — из-за Каллистера и с ним самим. Мне кажется, что он пытается выкурить нас из дома, прежде чем мы узнаем его тайну, — заключил я. Потом я обнял Анну и поцеловал ее, но мысли мои все равно возвращались к подвалу и загадочному шепоту.

Вечером я возился на кухне, прибивая старые полки, и вдруг мою щиколотку пронзила острая боль. Я чуть было не вскрикнул, но боль прошла мгновенно. Однако при первой же возможности я поднялся наверх, в спальню, заперся, снял носок и осмотрел ногу.

На подъеме появилось какое-то пятно — точно заплатка из белой, даже с серовато-голубоватым отливом кожи. Испуганный, я поплевал на это пятно, растер слюну, вновь натянул носок и обулся. Теперь я непрерывно думал о подвале. Нужно обязательно спуститься туда и во всем разобраться! Я начал лихорадочно придумывать, под каким бы предлогом оставить Анну одну, чтобы она не помешала мне спуститься в подвал, не помешала подкараулить…

Подкараулить что? Шепот?

Подходящий случай подвернулся лишь к ночи. Мы решили выпить по стаканчику на сон грядущий и сидели на кухне. Анна переоделась в пижаму. Я, молодожен, должен был бы радоваться, что эта прелестная женщина всецело принадлежит мне, что я могу в любой миг заключить ее в объятия и осыпать поцелуями. Но я как проклятый думал только о подвале и, улучив минуту, сказал:

— Ступай ложись, милая, а я спущусь в подвал. Надо зарядить крысоловки.

Анна взглянула на меня со странным выражением в глазах, однако я отвернулся и, прикрыв за собой дверь, спустился в подвал.

Ноги сами несли меня к верстаку, к пятачку земляного пола перед ним. Тут я замер и стал ждать. Прошло десять минут, пятнадцать, и вот вновь раздался шепот! Этот многоголосый шепот доносился из-под земли, а может, шел от стен: вкрадчивый, свистящий шепот, в котором, казалось, я вот-вот различу отдельные слова.

Руки у меня затряслись. Я весь задрожал от волнения, опустился на четвереньки и пополз на звук. Внезапно мои руки превратились в когтистые лапы, и лапы эти стали ожесточенно рыть землю!

Теперь шептуны издевались надо мной. Их голоса стучались в мой мозг, мучили меня, требуя чего-то еще. Я рыл и рыл, яростно, как обезумевшее животное, как собака, выкапывающая припасенную кость. Вскоре я уже вырыл яму фута в два глубиной и наткнулся на дерево.

Это оказалась крышка цистерны. Поднять ее мне не удалось, но, поискав, я нашел ломик, которым можно было подцепить край крышки, запечатанный цементом. Я как сумасшедший ковырял и ковырял твердый цемент, пока он не начал крошиться. Потом я налег на ломик, подцепил крышку и невероятным усилием сдвинул ее в сторону.

Передо мной зияла черная яма, чернее темноты подвала. Я опустился перед ней на четвереньки, и из непроглядной сырой тьмы до меня долетел вздох — наполовину человеческий, наполовину звериный, — и в нем была вся утробная тоска мира, в этом скулящем вздохе.

Схватив фонарик, я направил его луч в яму. Она была пугающе глубокой. Свет выхватил из тьмы серые, сырые стены, поросшие лишайником, который, казалось, корчился в агонии, не в силах вынести прикосновения света. Цистерна была так глубока, что на дне копилась тьма, с которой свету фонарика было не совладать, и тьма эта упорно хранила свои зловещие тайны. Казалось, будь луч даже в сто раз ярче, он и то не рассеял бы эту тьму, непроницаемую тьму, из которой поднимались шепотки, голоса неведомых шептунов, взывавших ко мне!