«Господа ангеликанцы! — повторяли между танго и чарльстоном голоса из громкоговорителей. — Не громите продуктовых лавок, не требуйте дешевого хлеба! В суровых военных условиях противоборства с тоталитарным режимом для нас как никогда важно сохранить уважение к собственности, дух здоровой конкуренции и другие атрибуты демократии!» Премьер-министр Чертинг, до недавних пор выступавший по радио чуть ли не ежедневно и призывавший сограждан не поддаваться панике, куда-то пропал из эфира. Вместо него из репродукторов звучали дрожащие дикторские голоса, уверяющие, что глава кабинета в Манитауне, вместе со своими избирателями, и планирует стоять до последнего. Чем чаще слышались эти уверения, тем меньше в них верилось. Что творилось с правительством, где оно было и было ли вообще, никто не понимал, тем более что карточек на очередную декаду — последнюю декаду лета — не выдали. То ли их негласно отменили, то ли оказалось не на чем печатать, то ли — вероятнее всего — распределять по карточкам все равно было нечего. Чем более редкостными и дорогими товарами становились крупа, хлеб, соль, спички и керосин, тем чаще и громче говорили в очередях о припасах капиталистов, коллекции вин Чертона и персональном снабжении премьер-министра.
Помимо питания, беспокоила жителей осажденного города еще одна проблема: дефицит противогазов. Невзирая на явную угрозу газовой атаки, власти ничуть не озаботились безопасностью гражданского населения. Противогазы можно было только купить, и купить за немалые деньги, причем только в магазинах Свинстона по установленной им бесчеловечной цене. Истерические слухи об иприте и фосгене, распыляемых фашистами, появлялись по нескольку раз на дню. В подвалах, метро и убежищах почти все разговоры вращались вокруг противогазов. Говорили, что Свинстон в сговоре с властями и тех, кто пытается штурмовать его магазины и брать противогазы силой, полиция расстреливает на месте как предателей и паникеров. Все чаще звучала версия о том, что правительство и капиталистическая верхушка решили пожертвовать Манитауном и его жителями, с тем чтобы отойти в глубь страны и накопить сил для нового удара по противнику.
Бывший дом хозяев Джессики, коммунистическое общежитие, все-таки разбомбили. К счастью, никто не погиб. Штаб, Сэмми и несколько самых больных, самых хрупких здоровьем партийцев переехали на квартиру к Паттерсону. Остальные теперь ночевали в метро, а светлое время суток проводили, разбирая завалы своего недавнего жилища, выковыривая из-под обломков и поедая остатки несостоявшегося огорода, отлавливая кошек в подворотнях, собирая разбрасываемые с самолетов фашистские листовки, помогая на постройке баррикад, стихийно вооружаясь и ожидая, когда С. С. С. М. и Ангелика ударят по рукам. Тем же самым занималось большинство рабочих масс: шоферы и уборщики бастовали, слуги почти все были уволены, у ремонтных и строительных фирм не было заказов, фабрики стояли из-за отсутствия электричества и воды. Только клерки из контор в тех небоскребах, что пока не взорвали, упорно таскались на работу каждое утро.
На пятый день по воскрешении трех негров Краслен и Джессика отправились на развалины восточного пригорода в надежде отыскать что-либо, могущее служить оружием, и порыться там, где прежде были огороды. Авианалет, сменившийся минометным обстрелом, настиг их в километре от ближайшего укрытия, практически в чистом поле, техногенной пустыне. Два часа молодые люди пролежали в овраге, едва дыша и не веря, что выживут. Краслен подумал о том, что чертовски обидно умирать за пару дней до возвращения Вождя и что нельзя покинуть мир, не сказав Джессике всей правды. Под свист снарядов он поведал девушке и об оставленной в Правдогорске подруге, и о невольной фашистской женитьбе, и даже — хотя это вроде бы было и ни к чему — о приставаниях к фрау Шлосс и попытке ухаживать за Жакеттой. Затем, чтобы облегчить душу окончательно, поведал о предательстве Бржеского, до сих пор скрываемом по общему молчаливому согласию путешественников.
— Труд мой! — прошептала негритянка. — Так у Шпицрутена тоже есть оживин?! А я-то считала все эти россказни о второй жизни брюннских солдат глупым блефом!
— Что еще за россказни?
— Ты не читал, что написано на фашистких листовках?
Краслен покачал головой. Как и было приказано руководами, они собирал и сжигал вражескую агитацию, не читая. Женское любопытство оказалось сильнее угрозы наказания.
— Там написано, что со дня на день фашисты готовят оживление пробной партии солдат, погибших на ангеликанском фронте. Какой ужас! Наше радио не говорит об этом, но, если у Шпицрутена все выйдет, даже оно не сможет молчать! Это будет хуже всякой бомбы! Наши военные и так-то храбростью не отличаются, а если узнают, что противник неуязвим, разбегутся как тараканы! Неужели все погибло, дорогой?!
Краслен на минуту задумался.
— То есть ты не злишься на меня из-за других женщин? — ответил он вопросом на вопрос. — Не злишься, верно?
…Когда обстрел наконец закончился и коммунисты выползли из оврага, мокрые, грязные, дрожащие и, к своему удивлению, живые, солнце уже садилось за небоскребы.
— Смотри, какой красивый закат! — промолвила Джессика.
Краслен взглянул на небо и вдруг заметил планер. Один, второй, третий… Несколько эскадрилий! Сперва ему показалось, что по небу летят «этажерки» времен Первой Империалистической, но через секунду Кирпичников понял, что непривычно широкие и массивные корпуса аэропланов — вовсе не корпуса. Это были танки! Родные красностранские танки, поставленные на крыло силой инженерной мысли, не знающей преград в рабочей стране, и переброшенные на подмогу ангеликанцам! Полк пошел на снижение. Одна за другой боевые машины отделялись от планеров, готовые свалиться фашистам как снег на голову. Сотня красных парашютов один за другим раскрылась в небе над Манитауном.
— Танки над городом!!! — вырвался крик у Краслена. — Летят!!! Это наши!!! Родные!!! Пришли наконец-то!!!
Взявшись за руки, Кирпичников и Джессика бросились бегом в сторону города.
Танковый корпус сменил в небе отряд боевых дирижаблей. Десять гордых колбас, украшенных красными звездами и черными крадратами, загородили собой едва ли не все небо над Манитауном, устроили солнечное затмение. «О мой Труд, мой Труд…» — шептала Джессика.
Следом шли авиаматки, по пять самолетов на каждой: два на крыльях, два под крыльями, один под фюзеляжем. Сверху они казались колониями насекомых, гигантскими живыми существами. Краслен смотрел на небо, раскрыв рот. Несколько десятков горожан, вылезших из укрытий, последовали его примеру. Задрав головы, они с восторгом наблюдали за тем, как истребители и бомбадировщики отделяются от авианосца, и самолетов, явившихся спасти Манитаун, становится в два, три, четыре раза больше…
— Наши… Ребятки… — Краслен чуть не плакал от радости, сжимая в объятиях Джессику.
— Да здравствует С. С. С. М.!!! Ура коммунистам!!! — выкрикнула негритянка.
— Ура коммунистам!!! — отозвались ликующие ангеликанцы. — Да здравствует С. С. С. М.!!!
Через два часа Кирпичников с учеными стояли у ворот бывшей фабрики мороженого. Охрана сличила физиономию Заборского с присланной из С. С. С. М. фотокарточкой и дала ему подписать накладную. Тело вождя передавалось красностранским представителям вместе с содержащим его зданием. Здание фабрики — одна штука, ключи — одни, мертвое тело — одно. «Теперь у нас есть где жить!» — пошутил Юбер.
Кирпичникову было не до шуток. Этого момента он ждал три долгих месяца путешествий и несколько бесконечных дней, проведенных под фашистскими бомбежками. Даже дольше. Всю жизнь. С тех пор, как сопливым деткомом прочел в букваре о царе, Революции, заводском выступлении Вождя и предательском выстреле женщины.
— Он на четвертом этаже, — равнодушно бросил ангеликанский охранник, складывая бумаги.
Шаги товарищей гулко разносились по обезлюдевшему зданию бывшей фабрики. Вставший конвейер, опустевшие котлы для молока, заснувшие машины для производства шоколада, оборванные шланги непонятного предназначения, пульты управления с отломанными тумблерами, вытертыми подписями, облезлыми боками — все это как будто говорило о несладкой, невкусной эпохе в истории Ангелики. Стопки неиспользованных фантиков, разорванные картонные коробки, рассыпанные палочки для эскимо намекали на шаткое положение капиталистического способа производства. Облицованные белой плиткой стены создавали больничную атмосферу.
