Следующие несколько дней Краслену пришлось косить траву, пасти коров, убираться в стойле и не переставая думать о преимуществах родных сельхозкоммун. В голове строчка за строчкой уже складывалась будущая статья в «Красную правду»: она должна была называться «Кулацкое хозяйство за границей, или Как живут ангеликанские батраки». Задумал Краслен написать в газету и еще об одной вещи: несмотря на повсеместную (в рамках С. С. С. М., разумеется) известность того факта, что никакие крестьяне, кроме красностранских, не имеют доступа к радио и не могут наслаждаться этим расширяющим границы мира новаторским изобретением, приемник у фермера все-таки был. «В редакцию нашей газеты попал вредитель, распространяющий дезинформацию, — понял Кирпичников, как только увидел в доме волшебную говорящую тарелку. — Скорей бы вернуться домой и разоблачить его!»

Хозяйская жена без конца слушала по радио мессы: стоило закончиться трансляции из церкви одного города, как начиналась трансляция из другого. Опиум выключался только тогда, когда из школы возвращались шестеро фермерских деток: они отгоняли мать от приемника и до глубокой ночи слушали фокстротики и болтовню о киноактерах. Лишь изредка главе семьи удавалось захватить власть над окном в большой мир и поймать сводку с фронта — в эти минуты к нему присоединялись и постояльцы. Новости о войне были неутешительны.

На десятый день войны фашисты вошли в столицу Шармантии. Шарлье бежал из страны вместе с кабинетом, родней, коллекцией антиквариата и годовым бюджетом. Новый премьер Рабурден, ветхий, выживший из ума старикашка, принес Шпицрутену присягу на манер феодальной.

За неделю до того выкинули белый флаг Шпляндия и Фратрия. Канцлер объявил об их присоединении к «Империи»: лучшие земли планировалось раздать брюннским солдатам (не сейчас, конечно, а после завоевания всего мира), на тех же, что похуже, заложили несколько десятков молодежных, спортивных, оздоровительных, поэтических, художественных, трудовых, исправительных, селективных, репродуктивных, евгенических и «ликвидационных» лагерей.

Частью Брюнеции формально стала и Котица: Васицу Шпицрутен учтиво подарил царю Збажды. Впрочем, на взаимной резне котичей и васичей это никак не отразилось: наплевав на государственную власть, они руководствовались теперь лишь своими племенными традциями. Экономической выгоды ни Збажда, ни Брюнеция тоже не получили: немногочисленные заводы и фабрики бывшей Котвасицы, уцелевшие среди ежедневных взрывов и перестрелок, стояли пустыми — все трудоспособное население либо смылось за границу (а в безопасности теперь себя чувствовать можно было разве что в С. С. С. М.), либо ушло в леса, где добросовестно истребляло бывших братьев или было истребляемо само.

Разделавшись с основными противниками, Шпицрутен за пару дней смахнул с политической карты несколько карликовых государств — таких незначительных, что в названиях их путались даже дикторы ангеликанского радио. Впрочем, без них брюннское господство, очевидно, было бы неполным и несовершенным, как обед без сладкого. Реакционное княжество на крайнем севере и отсталый каганат на крайнем юге присоединились к Збажде, объявив себя профашистскими. Марионеточное правительство, руководившее огрызком Вячеславии, не стало тянуть время и объявило о вхождении в состав Брюннской империи. Предводитель эскеридских реакционеров, ожидавший со дня на день полного разгрома республиканцев, слал брюннскому канцлеру дружеские приветы. Теперь под знаменами Шпицрутена были объединены, кажется, все мракобесы планеты.

Руководы Краснострании, как и ожидалось, выразили яростный протест против агрессии Брюнеции. Освободительные войны шпляндского, фратрийского, шармантийского, ангеликанского и других народов были признаны справедливыми. Впрочем, помогать им и ввязываться в войну рабочее государство не спешило: таково было решение народа. Хотя футуристическая фракция Совета художников и рвалась в бой, жаждая войны ради войны, но супрематисты, абстракционисты и конструктивисты высказались против. Пролетариям ни к чему было участвовать в драке буржуев с буржуями.

Что до Ангелики, то ситуация становилась день ото дня все более неприятной. Пока бои шли лишь на море и дредноуты «Свобода» и «Демократия» не затонули, о войне, кроме мобилизации флотских, давали знать лишь назойливая патриотическая болтовня по радио (из эфира неожиданно исчезли комплименты в адрес Шпицрутена — равно как и россказни о страшных и свирепых красностранцах) да введение карточной системы. Приютивший коммунистов фермер довольно потирал руки, предвкушая повышение цен на хлеб. Однако прошло несколько дней, и ему стало не до смеха: призыв сделался поголовным, в армию забрали племянника, а затем еще одного. Начались бомбежки городов. До той части острова, где находились Краслен с товарищами, вражеские самолеты пока что не долетали — лишь это обстоятельство, да еще обособленная жизнь на натуральном хозяйстве позволяли думать, будто бы война где-то далеко или вовсе не существует…

…Через неделю после прибытия, когда Заборский поправился, фермер неожиданно заявил, что количество совершенных им по отношению к путникам благодеяний обязывает их остаться еще на неделю и поработать — теперь уже как следует, от зари до зари. В случае самовольного ухода хозяин обещал заявить в полицию: в условиях военного времени она вряд ли стала бы церемониться. Пришлось остаться. Помимо скромной еды и ночлега, коммунисты смогли выговорить себе скромное денежное вознаграждение за работу — на пропитание в предстоящей дороге. «Думаю, теперь неделя-другая уже не имеют значения, — грустно сказал Яков Яковлевич. — Мы в любом случае опоздали. Если Бржеский действительно сдал оживин, то фашисты, я уверен, уже готовы его синтезировать».

Еще неделя ушла на дальнейший пеший путь до Манитауна. Навстречу коммунистам двигались беженцы, стремившиеся оказаться как можно дальше от столицы. А вот попутчиков не было. В ту же сторону шли разве что грузовики с солдатами и боеприпасами. С каждым днем ощущение паники становилось все острее, чужие взгляды — подозрительнее, воздушные тревоги — чаще, полицейские досмотры — тщательнее.

В итоге в Манитаун компания прибыла без малого через месяц после отплытия.

Манитаун стал пыльным. Очень пыльным. Пылью было покрыто все: тротуары, скамейки, рекламные вывески, покореженные взрывами фонарные столбы; провисшие или рваные, валяющиеся на земле телеграфные провода; остовы сгоревших авто и трамваев; фрагменты метромостов, некогда перекинутых между небоскребами, а теперь лежащих на мостовой. Большой плакат, на котором была нарисована белая девушка, целующая в щечку довольного негра в военной форме, тоже был пыльным. Подпись под рисунком называла черных ангеликанцев «братьями» и звала их поскорее записаться в армию. Крепился плакат на фасаде многоквартирного дома. Кроме фасада, от этого дома ничего уже не осталось.

— Мой Труд, мой Труд!.. — ошарашенно бормотал Краслен.

Он не узнавал города, где был всего каких-то пару месяцев назад. Окна хвастливых небоскребов, не так давно остекленные и блестящие чистотой («Жив ли еще тот мойщик?»), зияли черными дырами, кое-где «расширенные» с помощью бомб. Бумажные кресты на тех немногочисленных стеклах, что были еще целыми, навевали мрачные кладбищенские ассоциации. Частым зрелищем были дома без фасадов, без крыш, дома, от которых осталась половина или четверть. Призрачные, нелепые, покрытые выбоинами от осколков и проплешинами в штукатурке, останки манитаунских строений — таких модных, современных, прогрессивных! — напоминали развалины древнего городища, откопанного археологами. Краслену казалось, что он попал в будущее, на тысячу лет вперед, и смотрит на остатки старинной ангеликанской цивилизации. В сегодняшний день возвращал серьезный голос из репродуктора: «Господа, будьте бдительны! Будьте бдительны, господа! В городе могут быть фашистские шпионы! Наша задача — вывести их на чистую воду! Отстоим столицу нашей Родины! Мы Ангелика, мы победим!.. А сейчас танго „Мой пупсик“ в исполнении несравенной Бетти Квакс!»