— Как у всех?! Но это же ужасно!
— Большинство брюннов думает, что это и есть нормальная жизнь. После войны у них не было даже хлеба, а при фашистах появилась черствая корка. Им страшно, как бы инородцы и велосипедисты не отобрали ее. Они верят, что коммунисты — это злодеи, которые сговорились с рыжими извести брюннский народ. Верят, что надо непременно завоевать Шпляндию и Фратрию — тогда на черствый кусок хлеба можно будет намазать ложку маргарина. Верят, что они особый народ и эта «особость» заключается в праве грабить и убивать! Ох, Кирпичников… Иногда, глядя на все это, я начинаю разуверяться в грядущей победе мирового коммунизма!
— А вот это ты брось! — Краслен взял Шлосс за плечи, повернул к себе, взглянул ей в глаза. — Не допускай таких мыслей, слышишь, не допускай! Мировая революция уже близко! Новая война уже развязана, нужда масс вот-вот станет выше обычного! Низы только делают вид, что хотят, верхам только кажется, что они могут! Ну?
— Надеюсь…
— И потом, ты же помнишь, что говорила Марженка? Она предсказывала победу коммунизма несколько раз за день!
— Хотела бы я быть такой же молодой, сильной и оптимистичной, как ты, товарищ Кирпичников! Но я так устала, так устала от этой жизни… Сначала потеряла всех родных, потом работу, теперь еще и жилье. Вы уедете в Шармантию, потом еще куда-то, потом домой, в Красностранию. А мне куда деваться — ума не приложу. Как ты думаешь, Кирпичников, сколько мне лет? Сорок пять? Пятьдесят?
— Ну, думаю, сорока пяти тебе еще нет…
— Мне тридцать четыре года! Тридцать четыре года, а выгляжу как старуха! Империалистическая гидра выпила из меня все соки!
— Да нет же, все в порядке! Ты выглядишь вполне на свой возраст! — поспешил опровергнуть Краслен. — Ну… разве что… может, чуть-чуть постарше!
— Брось, ты сам сказал, что «нет еще сорока пяти»! Значит, думал, будто мне сорок три или сорок четыре! Жить осталось не так много, а изменить что-то было невозможно с самого начала! Я появилась на свет только для того, чтобы гнуть спину, голодать, бегать от полицейских…
— Но ты выглядишь вполне привлекательно!
— Не надо меня утешать. Впрочем, давай оставим этот разговор. Жаловаться на жизнь — не самое мое любимое занятие…
— Но ты правда выглядишь привлекательно! Хочешь продемонстрирую, как ты меня привлекаешь? Вот прямо сейчас! Все равно никто не видит, да и делать ночью нечего…
— Какой ты шутник, товарищ Кирпичников! — ответила, засмеявшись, Гертруда.
Но Краслен не врал и не шутил. Изможденная пролетарка, плоть от плоти рабочего класса, воплощенная сознательность, живой символ эксплуатации человека человеком, слилась вдруг для него с идеалом женщины — решительной, активной, знающей свои права и многое познавшей. С таким иделом, о котором рассказывали в школе, писали в красностранских газетах, говорили на лекциях, читали стихи в родном цеху. Олицетворением героической революционерки Р. Л., замученной буржуями за правду, показалась вдруг Краслену фрау Шлосс. Той самой Р. Л., чей портрет он в тринадцать лет выдернул из журнала и хранил под подушкой, чтобы доставать лишь для сладких минут мечтательного уединения. С тех пор как соседи по ячейке с позором обнаружили бумажную «невесту» и порвали ее (разумеется, не из политических соображений, а только ввиду своей детской жестокости), Кирпичников смирился с тем, что никогда не будет обладать Р. Л. Теперь он неожиданно увидел ее перед собой — такую идейную, такую героическую, такую угнетенную капитализмом. От новой встречи с юношеским чувством все пришло в движение…
…И потом, у него так давно не было женщины! Ну, в смысле, хорошей женщины. Красивой. Умной. Идеологически близкой. Короче, Кунигунда не в счет.
Кирпичников решил не ходить вокруг да около, а взять быка за рога.
— Слушай, — сказал он. — Вы же тут читали доклад персека женотдела центрокома Рабинтерна? Ну, тот, со Всемирного съезда советов и профсоюзов?
— Это когда еще правый уклон разоблачили? — уточнила Гертруда. — А футуристы обосновали необходимость подвижной, солнцеулавливающей архитектуры?
Краслен в очередной раз восхитился политической подкованностью своей подруги по укрытию и еще острее ощутил необходимость в единении.
— Да, — ответил он. — В тот самый раз. Ты, конечно же, помнишь, что это был доклад, доказывающий очевидность и естественность полового сношения между мужчиной и женщиной. Делегаты устроили оратору аплодисменты, переходящие в овации, а потом приняли резолюцию об осуждении буржуазной стыдливости.
— Ну… в общем-то… помню… конечно… — ответила фрау.
— Короче, я думаю, что, если два представителя рабочего класса решат сейчас совершить сексуальный акт, руководствуясь своей свободной волей, человеческой природой и резолюцией съезда советов, в этом не будет ничего плохого, — разъяснил Краслен свою позицию.
Фрау Шлосс вся как-то съежилась.
— …Я даже думаю, что это будет хорошо! — добавил он дополнительный аргумент и, сочтя агитацию успешно завершившейся, прилег на полу.
— Ты что это, серьезно? — удивилась Гертруда.
— «В частной жизни пролетарий открыт и серьезен. Игра с чужими чувствами, пустое, бессмысленное кокетство, нелепые ужимки, каковыми завлекали некогда скучающие барыньки распущенных царских офицеров, — все это чуждо, не близко и не нужно рабочему классу», — бодро процитировал Кирпичников четырнадцатый том собрания сочинений Первого вождя. — Это из статьи для «Новой жизни».
— Помню, — ответила женщина. — Мы разбирали эту статью на подпольном заседании ячейки год назад. Кажется, она называлась «Насильно мил не будешь»… Ой, нет, та была про агитацию масс оппортунистами-соглашателями. А про частную жизнь — это «Знают бабу и не для пирогов». Эта мысль потом развитие получила… Где же, где же… «Мягко стелят, да жестко спать»? Или «Бабьему хвосту нет посту?». Никак не вспомню. Очень люблю перечитывать сочинения вашего Вождя!
— Так что мы решили насчет сношения? — мягко спросил Кирпичников, приобнимая товарища.
— Боюсь, что не стоит… Мы еще так мало знакомы. И потом, произведя половой акт во время комендантского часа ввиду отсутствия возможности заняться чем-либо другим, мы, таким образом, осуществим желание фашистов. А это уже оппортунизм!
— Какой еще оппортунизм?! Принципиальную роль играют классовые мотивы наших действий, а не случайное совпадение с бредовыми планами какого-то там Шпицрутена! Сношение будет результатом свободного проявления природы трудящихся, а не слепого обывательского подчинения фашистским планам по разведению брюннов!
— Но если беременность все же наступит?! Это будет прямым исполнением фашистских планов, пособничеством режиму! К тому же появление ребенка помешает моей общественной работе. А если он унаследует от тебя не свойственные брюннской расе черты, это рассекретит меня как члена подпольной партии!
— И все же в условиях господствующей буржуазной морали и закрепощенности женщины наше сношение будет ярким примером отрицания фашистской диктатуры! — продолжал упираться Кирпичников.
— Да?! Какое же влияние на массы будет иметь этот пример, если его никто не увидит?! — взвилась фрау. — По-моему, то, что ты предлагаешь, это не отрицание диктатуры, а просто-напросто очковтирательство, размагниченность и самоуспокоенность!
— «Самоуспокоенность»! — буркнул Краслен. А потом добавил по-краснострански: — Черт с тобой, не очень-то и надо! Видали и покрасивше! Тоже мне, выискалась недотрога!
Он повернулся к Гертруде спиной, полежал минут пять, потом встал, вышел в соседнюю комнату, самоуспокоился там, вернулся обратно, лег и больше не разговаривал.
Фрау Шлосс тоже молчала. Она только тяжело вздохнула, когда на улице послышалось шуршание колес, дзинькнул велосипедный звонок, а прямо вслед за ним последовала автоматная очередь.
В следующий полдень в скверике у фонтана собрались пятеро: Заборский, Вальд, Юбер, Краслен и фрау Шлосс. Бржеских дожидались лишний час — безрезультатно. К началу второго Гертруда заплакала:
