Джек выдержал паузу.

– Наверное, мне уже никогда не вычеркнуть из памяти этого толстяка в костюме, повторяющего «Ich habe nichts davon gewußt» снова и снова, снова и снова. Потому что это была отчаянная мольба о прощении. И мольба эта основана на пугающей человеческой слабости: все мы делаем то, что должны делать, чтобы выжить.

Джек потянулся за сигаретой, оставленной в пепельнице. Она уже потухла, он достал из пачки следующий «Честерфилд» и закурил. После первой затяжки я вытащила сигарету у него изо рта и жадно затянулась.

– Я не знал, что ты куришь, – сказал он.

– Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость.

– У тебя сейчас такое настроение?

– Ты мне подкинул столько пищи для размышлений.

Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу.

– Ты простил того немецкого банкира? – наконец спросила я.

– Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины.

– Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли?

– Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить.

– А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоего пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей – и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, – спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь?

Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.

– Хочешь честный ответ? – спросил он.

– Конечно.

– Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил.

– Это действительно честный ответ, – сказала я.

– Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями.

Я погладила его по щеке:

– Значит, ты бы не назвал себя героем?

– Нет. Я всего лишь романтик.

Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала:

– Давай уйдем отсюда.

Он замялся. Я спросила:

– Что-нибудь не так?

– Я должен кое-что прояснить, – сказал он. – Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сего дня.

– А куда?

– В Европу.

– В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу?

– Я записался добровольцем…

– Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем?..

– Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что…

– И надолго этот наряд вне очереди?

Он опустил голову, избегая моего взгляда:

– Девять месяцев.

Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью.

– Когда ты подписался на эту командировку? – тихо спросила я.

– Два дня назад.

О боже, нет…

– Мне, как всегда, не везет, – сказала я.

– Мне тоже.

Он снова поцеловал меня. Потом прошептал:

– Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай».

Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно.

– Нет, – сказала я. – Не говори «прощай». Во всяком случае, не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль.

– Ты уверена?

– Да. Я уверена.

От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит было всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что – как только за нами захлопнулась дверь – мы бросились раздевать друг друга.

Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто был исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я.

Потом от него повеяло холодком. Он как будто прятался за завесой отчужденности, стесняясь того, что слишком открылся мне.

Я лежала, прижимаясь к нему, среди смятых и влажных простыней. Мои руки обнимали его. Губы лениво блуждали по его загривку. Я первой нарушила молчание, длившееся вот уже час.

– Я никогда не выпущу тебя из этой постели.

– Это обещание? – спросил он.

– Хуже, – сказала я. – Клятва.

– Это уже серьезно.

– Любовь – дело серьезное, мистер Малоун.

Он повернулся ко мне:

– Можно ли считать это объяснением в любви, мисс Смайт?

– Да, мистер Малоун. Именно так. Мои карты, что называется, открыты. Это пугает тебя?

– Наоборот… Я не собираюсь выпускать тебя из этой постели.

– Это обещание?

– На ближайшие четыре часа – да.

– А потом?

– А потом я снова стану собственностью американской армии, которая в настоящий момент задает курс моей жизни.

– Даже в вопросах любви?

– Нет, любовь – это не подконтрольная им территория.

Мы снова замолчали.

– Я вернусь, – наконец произнес он.

– Я знаю, – сказала я. – Если ты выжил на войне, то справишься и с восстановлением мирового порядка. Вопрос в другом: вернешься ли ты ко мне?

Едва я произнесла эту фразу, как тотчас возненавидела себя за это.

– Послушай, – поспешно сказала я. – Наверное, это звучит так, словно я предъявляю какие-то права на тебя. Извини, я глупая.

Он крепче прижал меня к себе.

– Ты не просто глупая, – сказал он. – Ты глупая по определению.

– Зря смеешься, парень из Бруклина, – шутливо произнесла я, целясь ему в грудь пальцем. – Я не так-то легко отдаю свое сердце.

– Нисколько не сомневаюсь в этом, – сказал он, покрывая поцелуями мое лицо. – И можешь не верить, но я тоже.

– Там, в Бруклине, ты случайно не прячешь какую-нибудь девчонку?

– Нет. Даю слово.

– А может, какая-нибудь фрейлейн ждет тебя в Мюнхене?

– Опять мимо.

– Наверное, Европа манит тебя своей романтикой…

Молчание. Как же я злилась на себя за свой острый язык. Джек улыбнулся:

– Сара…

– Я знаю, знаю. Просто… Черт возьми, это же несправедливо, что завтра ты уезжаешь.

– Послушай, если бы я встретил тебя два дня назад, я бы ни за что не подписался на эту командировку…

– Но мы встретились не два дня назад. Мы встретились сегодня. И вот теперь…

– Речь всего лишь о девяти месяцах, не больше. Первого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года я – дома.

– Но ты найдешь меня?

– Сара, я собираюсь писать тебе каждый день на протяжении этих девяти месяцев…

– Да ладно, это уж ты замахнулся. Можно и через день.

– Если я захочу писать тебе каждый день, я буду писать каждый день.

– Обещаешь?

– Обещаю, – сказал он. – А ты будешь здесь, когда я вернусь?

– Ты же знаешь, что буду.

– Вы просто прелесть, мисс Смайт.

– Вы тоже, мистер Малоун.

Я опрокинула его на спину, села верхом на него. На этот раз мы были уже не такими робкими и неуклюжими. Напротив, мы потеряли всякий стыд. Хотя, признаюсь, мне было очень страшно. Ведь только что я отдала свое сердце незнакомцу… который к тому же собирался за океан на целых девять месяцев. Как бы я ни старалась заглушить в себе эту боль, я знала, что она будет невыносимой.