Она подумала, что ей необходимо поговорить с директором, но потом решила, что собрала пока недостаточно материала. У нее была табличка, несколько вольный перевод текста и множество ничем не подкрепленных умозаключений. Затем она вспомнила слова шефа, пообещавшего через несколько дней доверить ей исследование коллекции Гарнье.

— Любые сомнения, которые могут вас посетить, любые идеи, какими бы незначительными они вам ни показались… прошу вас, мадемуазель Паскаль, не колеблясь, обращайтесь ко мне за советом, чтобы рассеять сомнения или развить идеи. Науку двигают именно сомнения, зарождающиеся в головах людей, и воплощение в жизнь их идей.

Не зная, что предпринять, Николь взглянула на часы. В это время все сотрудники отдела обычно делали перерыв на кофе. Она подумала, что было бы неплохо поболтать с Сюзанной и Агнес о чем-то, не имеющем отношения к египтологии… Например, о Жане Массарде.

Подумав об архитекторе, она улыбнулась и решила сделать перерыв в кафетерии. Быть может, позже она поймет, как правильнее поступить.

С улыбкой на лице девушка вышла из кабинета и заперла за собой дверь. Она не стала выключать лампу в стиле ар-деко, которая ярко освещала раскрытую на ее рабочем столе книгу, фотографию зала с колоннами и сцену встречи бога Ра и фараона Сети. Под снимком значилась фамилия фотографа. Николь не обратила на нее ни малейшего внимания. А если бы и обратила, то не придала бы этому особого значения, потому что ей это показалось бы совершенно логичным.

Человеком, сделавшим фотографию, был один из авторов книги — Пьер де Лайне.

Николь оживленно болтала с секретаршами и сотрудником своего отдела, забыв о чашке с остывающим кофе, о Сети I и тайнах керамической таблички. Все увлеченно обсуждали тему приближающихся летних отпусков.

— Я не уверена, что мне полагается полный отпуск, — говорила Николь. — Я ведь в музее совсем недавно.

— В таких случаях самое лучшее — ни о чем не спрашивать и предоставить делам идти своим чередом, — подмигнув подруге, посоветовала Сюзанна.

Тут девушка почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Это было не мимолетное ощущение, которое время от времени бывает у каждого, а нечто весьма конкретное, что не оставляло ни малейших сомнений. Заинтригованная Николь повернула голову и встретилась взглядом с Пьером де Лайне. Ее начальник в одиночестве сидел у стойки бара. Официант поставил перед ним чашку кофе и блюдце с круассаном. Шеф слегка наклонил голову и едва заметно улыбнулся.

Николь ответила на приветствие, борясь с возрастающим чувством тревоги. Почему ее органы чувств так остро отреагировали на простой взгляд, который глаза даже не заметили. Может, она это придумала, и все, что произошло, простая случайность?

Не могла найти Николь логического объяснения тому, что произошло дальше. У нее возникла жгучая потребность сделать именно это, как будто ее воля подчинилась чьему-то мысленному приказу.

— Прошу прощения, — вставая со стула, пробормотала она.

Собственный голос показался ей чужим и далеким.

Она как во сне преодолела расстояние в несколько метров, отделяющее ее от директора, который с улыбкой наблюдал за ее приближением.

— Месье де Лайне, простите, что потревожила вас здесь, в кафетерии, — девушка сделала усилие, пытаясь унять дрожь в голосе. — Дело в том, что у меня есть вопрос, который я хотела бы с вами обсудить. Когда вы сможете меня принять?

— Черт возьми, мадемуазель Паскаль, по вашему тону можно предположить, что дело важное. Могу я поинтересоваться, о чем идет речь?

— О коллекции Гарнье. Но не волнуйтесь, на этот раз все цело.

Николь сама изумилась своим словам. Шутить с начальством было совершенно не в ее духе. Она была приятно удивлена, когда Пьер де Лайне добродушно рассмеялся.

— О Боже, я думал, что мы все забыли о том случае, — он немного понизил голос и добавил: — Тем более что я знаю: вашей вины там не было.

— Что ж, спасибо. Я хочу рассказать вам об одной из табличек коллекции. А точнее о том, что на ней написано. Хотелось бы избежать необоснованного оптимизма, но эта надпись показалась мне многообещающей. Возможно, там кроются определенные перспективы.

— Ну-ка, ну-ка, вы меня заинтриговали. Должен вам признаться, что уже стосковался по новым открытиям, по тайнам и загадкам. Наверное, это потаенная мечта всех египтологов. Отлично, — не дожидаясь ответа Николь, он посмотрел на часы. — Сейчас у нас четверть двенадцатого. Как вы смотрите на то, чтобы заглянуть ко мне около двенадцати? Мне необходимо сделать пару звонков, но после этого я в вашем распоряжении.

Когда Николь вернулась на свое место у стойки и взяла чашку кофе, который еще не успел остыть, то задалась вопросом, действительно ли она несколько мгновений назад непринужденно болтала с Пьером де Лайне. Она тут же встряхнула головой и, пытаясь унять волнение, сказала себе: «Ну, конечно, это была я! И вообще, какого черта! Ты отлично справилась».

Севилья, 1559 год

Мальчик широко открытыми глазами наблюдал за процессией и крепко сжимал руку отца. Стоял конец сентября, но в это воскресное утро небо впервые за много дней затянулось темными тучами, окрасившими окружающее в мрачные и унылые тона. Голова печальной процессии уже удалилась и поворачивала направо, к площади Сан-Фернандо, где должно состояться аутодафе. Открывал шествие обернутый черным крепом огромный серебряный крест, который нес монах в сопровождении двух альгвасилов, вышагивающих во главе группы из десяти гвардейцев. За ними шли монахи-доминиканцы со сложенными на груди руками, облаченные в черно-белые сутаны. Сейчас мальчик видел только их выбритые макушки, а несколько минут назад были видны их отрешенные лица и устремленные на булыжную мостовую глаза. Когда они проходили мимо, мальчик заметил, что их губы едва заметно шевелятся.

— Они молятся, — пояснил отец, прочитав мысли сына.

Сейчас перед ними проходил строй из шести барабанщиков — в три ряда по двое. Они были одеты во все черное — облегающие штаны и куртка и широкий кожаный пояс, также черный, на котором висел барабан. Удар, дробь… удар, дробь… Они отбивали ритм, чтобы все — монахи, гвардейцы и они сами, — шли медленно, в одном темпе. И на каждый удар барабана тела всех участников процессии на мгновение замирали.

За барабанщиками, на расстоянии в несколько метров несли хоругвь с символом испанской инквизиции. Подобная обособленность выглядела зловеще: казалось, остальные участники процессии не желали даже приближаться к роковому штандарту и сопровождающим его гвардейцам. Завидев его, многие из зевак крестились, некоторые тайком делали жесты против дурного глаза, и лишь немногие осмеливались произнести это слово — «инквизиция».

Нес хоругвь одетый во все черное благородного вида севильянец с непроницаемым лицом и густыми усами. Стяг инквизиции представлял собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом.

— Смотри, сынок, меч символизирует справедливость, а оливковая ветвь — милосердие. Если твоя душа чиста, тебе нечего бояться инквизиции.

Голос мужчины понизился до шепота, хотя он и пытался говорить громче. Он и сам не верил в то, что говорит, но знал, что должен успокоить ребенка. А тот отлично расслышал слова отца и кивнул.

Далее плотной группой шли представители дворянства и уважаемые в городе люди — представители светской ветви инквизиции, все до единого ревностные католики. Облаченные в одежды мрачных оттенков, они были похожи на медленно ползущую по земле черную тучу. Для инквизиции они символизировали истинный облик праведного человека. Их называли «приближенными», и в качестве компенсации они получали защиту Церкви, но самое главное, они были надежно защищены от длинной руки инквизиции, способной кого угодно лишить не только всего имущества, но и жизни.