Мне нужно тотчас же ехать туда. Я не могу терять ни минуты. Пользуясь своим званием сумасшедшего, я бегу к дверям кабинета. Натан Негропонте в изумлении вскакивает и молниеносно подносит руку к своему поясу. Но губернатор убеждает его не придавать значения этому происшествию — известно ведь, что помимо глухоты я страдаю лунатизмом; я бегу прочь по коридору, случайно сбивая с ног чернокожую повариху, которая посылает мне вслед проклятия на своем африканском наречии. И вот наконец-то я в конюшне. Запрыгиваю на англо-арабского скакуна губернатора и несусь что есть духу.

Кто же окажется изменником? Мало кому известно расположение лагеря, в котором скрывается команданте. И все-таки — кто? Сейчас это не имеет значения. Важно добраться как можно скорее. Если этот конь выдержит бешеную скачку, я успею еще до зари.

Я скакал всю ночь. Над чащей леса, где скрывается лагерь, уже брюзжит рассвет. Эта красноватая полоска начинает шириться — как будто предвестие беды. Я был уже почти на месте, когда над араукариями показалось солнце. Убийца, наверное, уже проник в палатку. Мне нужно добраться раньше, чем появится команданте. В конце концов я вижу часового перед нашим лагерем. Пароль и отзыв необязательны — ведь здесь меня все знают. Я влетаю в лагерь, точно стрела. Вот и палатка, и там внутри, затаившись, притворяясь уснувшим, должен находиться изменник. Мне нужно действовать быстро, прежде чем он выхватит из ножен свой предательский кинжал. Я спрыгиваю па скаку и на той же скорости вбегаю в палатку с кинжалом в руке. «Мерзкий ублюдок, предатель!» — кричу я, навалившись на человека, который притворяется спящим на постели моего командира. Своим первым яростным ударом пронзаю ему сердце, и тогда, словно дурное предчувствие, в голове моей звучит хриплый голос моего невероятного хозяина: «…Я только получаю деньги и никогда никому не плачу». Я вытаскиваю окровавленное лезвие и наношу новый удар. И снова в моей памяти возникают слова Натана Негропонте: «Эти дикари в конце концов сами себя поубивают». Только теперь решаюсь открыть лицо уже бездыханного, зарезанного мною человека. Но посмотреть все еще не осмеливаюсь. Теперь в моей помутившейся голове звучит хохот убийцы, который никогда не прикасался к своим жертвам и никогда не пачкал руки их кровью. А вот мои руки уже обагрены. Я смотрю на лицо покойника, лежащего подо мной, — наконец-то я узнал, кто тот предатель, который только что зарезал моего команданте.

Буэнос-Айрес, бар «Академия», 1983 год

Как только его увидели, все поняли, что этот полумертвый всадник и есть Миранда. Его знали все, по крайней мере по имени. Даже теперь, постаревший и умирающий, он внушая страх. Такой, что никто не осмелился предложить ему кров или помощь. И не из презрения. Даже не из ненависти — из страха. И вот этот человек ехал, отдавшись на волю своего коня. Впервые его увидели в Тольдер и и, по ту сторону Пилкомайо, а ближе к полудню, говорят, он уже проезжая Эспинильо. Миранда покинул наши края тридцать лет назад, но помнили о нем все. Уезжал он уже стариком.

Я узнала, что он возвращается к нам, в Кинта-дель-Медио, только вечером.

— Донья Авелина, — прибежал ко мне Росендо Фретес, — я видел вашего отца на излучине ручья. Он забирал все круче в горы. Видно было плохо.

Вот что сказал мне Росендо Фретес. Только я ему не поверила.

Не прошло и часу, как ко мне заявилась с визитом донья Энкарнасьон.

— Ваш отец вернулся, — объявила она. — Его видели в Тольдерии, потом в Эспинильо, а теперь он приехал в Кинта-дель-Медио. Он умирает, не сходя с лошади.

Вот что сказала мне донья Энкарнасьон.

Не успела она выйти за порог, как появились братья Прадо:

— Сеньорита Авелина, мы видели вашего отца. Сеньор Миранда странствует по всему поселку, отдавшись на волю своего коня. Мы спросили его: «Что с вами, сеньор Миранда?» — но он как будто нас и не слышал. Не мог произнести ни слова.

Я снова не поверила. И все-таки приоткрыла дверь.

В шесть часов вечера какая-то лошадь въехала в мой двор и остановилась перед моей дверью. И тогда я увидела всадника, упавшего на шею лошади, его руки безвольно свисали по бокам, а сама животина не желала уходить от моего дома.

Я уже тридцать лет не видела своего отца, но признала его в ту же секунду. Он был очень стар и больше походил на мертвеца. Но все еще дышал. И тогда я сняла его с седла, умыла, переодела в чистое белье и уложила на кровать. Заварила ему мате, к которому он даже не притронулся. Я поднесла к его губам рюмочку водки, и, не приходя в себя, он выпил ее до последней капли. И он лежал на моей постели — вне сна и вне яви, вне жизни и вне смерти. Я так и сидела рядом с ним, ожидая, чтобы отец пришел в себя, — наверное, он заблудился в горах и душа его следовала за копытами его лошади.

Все так и случилось. Около полуночи душа отыскала тело, лежащее на постели: мой отец очнулся и, еще не открыв глаза, понял, что рядом с ним его дочь.

— Моя сеньорита, — так он обращался ко мне в детстве и теперь говорил так, как будто бы никогда и не уезжал, — моя сеньорита, вы спасли мне жизнь.

— На то была воля Господня, папа, — ответила я, потому что Бог направляет лошадей, когда всадник уже не в силах.

Моему отцу было девяносто пять лет.

Однажды вечером, когда я стирала белье, он меня подозвал:

— Моя сеньорита, я хочу вам рассказать, почему уехал отсюда.

— Я вас об этом не спрашивала, папа, — сказала я, — и вы не обязаны ничего мне рассказывать.

— И все равно я расскажу, — ответил он.

И он рассказал. Кое-что я знала, кое-что — нет. Мой отец занимался политикой и был известной фигурой. Когда случился переворот, он отправился воевать. Вначале сражался в Консепсьон, затем в Пуэрто-Касадо. Он дважды возвращался в Кинта-дель-Медио, чтобы повидаться с моей матушкой, которая зовется Хасинта. А потом он не возвращался уже никогда. Когда столкновения закончились, он все равно не вернулся. В Белене он нашел новую женщину — бразильянку по имени Мария, — и плодами их союза явились еще двое детей. Отец прожил с бразильянкой тридцать лет, но когда заболел и оказался на грани смерти, Мария усадила его на коня, накрыла двумя одеялами и отпустила в чистое поле (даже шпор не надела на сапоги). Четыре дня он скитался по воле своего коня, пока Господь не привел его к моему дому.

Таков был его рассказ.

— Моя сеньорита, — произнес он в завершение, — я хочу покинуть этот мир рядом с моей сеньорой. Я хочу, чтобы вы позволили мне вернуться домой.

— Ваша сеньора, моя матушка Хасинта, не желает видеть вас в своем доме. Она так и не простила вашего отъезда, — сказала я.

— Просите ее, моя сеньорита, умоляйте, чтобы я смог вернуться к ней.

Не помню, когда я плакала в последний раз, но вот теперь я разрыдалась и сказала отцу:

— Вам не нравится, как я за вами ухаживаю?

— Бог сказал, что мое место там, рядом с моей супругой.

И вот, повинуясь просьбе моего отца, я отправилась в дом к моей матери. Однако просить и умолять не пришлось.

— Ха, — ответила матушка (так она смеялась), — одну комнату я для него всегда держу. Я знала, что он вернется. Теперь самое время. Ну что ж, пусть возвращается, — сказала мне мать.

— И это все, мама?

— И это все.

— А кто же будет о нем заботиться?

— Бог о нем позаботится.

И тогда мы собрали его пожитки, усадили его на коня и перевезли в дом моей матери.

Я навещала отца каждый вечер и приносила то, что он любил: немного хлеба и бутылку тростниковой водки. Вот что я ему приносила. И каждый раз, когда я приходила, он говорил:

— А вот и мое спасение.

Матушка с ним не разговаривала и даже не заходила в его комнату.

— Моя сеньора… — просил он.

Но она не отвечала.

— Моя сеньора… — умолял он.

Но она как будто не слышала.