— Тут нет правил. Можешь молиться о чем хочешь.

— А можно спросить, о чем ты молишься?

— Я? Я — о понимании.

— Всегда?

— Да, — сказал он, улыбаясь самому себе, и опять — они выходили на дорогу — подхватывая сына под руку. — Всегда.

Следующим утром, в воскресенье, Клем отправился из Бервика на одиннадцатичасовой электричке, сделал пересадку в Эдинбурге, и без пятнадцати два поезд, скользя над водой, пересек реку Тэй, устремляясь навстречу вспыхивающим и вновь гаснущим в перемежающемся солнечном блеске крышам.

Из конторы в «Доме Теофилуса» он позвонил Финоле Фиак. Застигнутая врасплох, она говорила взволнованно, однако, не имея в запасе веского возражения и не сумев придумать его на ходу, в конце концов согласилась на встречу. Она сказала, что узнает его по фотографиям, которые показывала ей Клэр (интересная подробность — его сестра показывает людям его фотографии!), но, выходя из станционного билетного зала, Клем первым узнал ее (никому, кроме как ей, такое имя не подошло бы) — высокая женщина средних лет в спортивном костюме и прорезиненном плаще оглядывала сквозь роговые очки лица дюжины-другой прибывших в Данди пассажиров.

— Фиак, — увидев появившегося перед ней Клема, представилась она, — Я — Финола Фиак, и хочу сообщить вам с самого начала, что я — бывшая алкоголичка. Я в рот не брала спиртного четыре года и четыре месяца, благодаря, главным образом, вашей сестре.

Она сделала паузу, словно предлагая Клему тоже исповедаться, затем добавила:

— Я забрала ее кошек. Мой фургон припаркован вон там.

Перейдя автостоянку, они подошли к туристскому фургону — зеленому, местами проржавевшему «фольксвагену» с наполовину оторвавшейся наклейкой на раздвижной двери «Заводи собаку на всю жизнь». На лобовом стекле был прикреплен ее университетский парковочный талон.

— Вы ей звонили? — спросил Клем, пока Финола мощным рывком переключала рычаг на заднюю скорость.

— Она решила встретиться с вами.

— И мы сейчас туда едем?

— Куда же еще?

— Вы не сказали мне, как называется это место.

— А вы не спрашивали.

— И как оно называется?

— «Итака».

— «Итака»?

— На Арброт-стрит.

Она вела машину яростно-враждебно, газуя на спуске в долины между холмами, затем, пока машина вновь карабкалась вверх, нагибалась вперед и налегала на руль. Клем не делал попытки заговорить, и это, похоже, устраивало их обоих. Он несколько обалдел от путешествия из одного странно поименованного сообщества в другое и вдобавок никак не мог представить себе дружбу между его сестрой и этой несуразной женщиной, сверкавшей глазами из-под стекол очков. Погода ухудшилась — шквальный ветер, по стенкам фургона забарабанил дождь; потом тучу пронесло и показалось вымытое голубое небо, вскоре опять помрачневшее темными облаками.

— Можно, я закурю? — спросил Клем.

Она оскалилась, потом сказала, что тоже закурит, только не эти покупные сигареты.

— В них полно отравы, — заявила она. — Аммиак. Порох.

В «бардачке» у нее нашлась жестянка с табаком, не обработанным химикатами и к тому же более дешевым. Клем передал ее и стал краем глаза наблюдать, как Фиак скручивает сигарету, продолжая держать руль локтями. Из переднего конца самокрутки торчали табачные прядки. Когда она закурила, свернувшиеся в огненные колечки прядки попадали ей на колени; она прихлопнула их свободной рукой, но не раньше, чем к десяткам крошечных прожженных дырочек, украшавших ее спортивный костюм, прибавились две-три новые.

— Радуга, — отрывисто бросила она, махнув сигаретой в сторону раскинувшейся над блестевшими холмами арки. — Но это, естественно, ничего не предвещает.

Они свернули с главной дороги, промчались сквозь прилепившуюся к ней деревушку, мимо мокрых полей взобрались на холм, с которого удалось разглядеть полоску моря, и опять спустились в долину. У большого белого дома Фиак нажала резиновой подошвой кеда на тормоз и развернулась на гравийной площадке.

— «Итака», — сказала она, выключая двигатель и с видимым изнеможением откидываясь на спинку сиденья.

Клем выбрался из фургона. Воздух был холодным, как в начале марта; вернее, каким бывает начало марта в Лондоне. Перед ним была синяя входная дверь, по обе стороны которой находились окна-фонари с занавешенными тюлем нижними стеклами. С одной стороны к зданию было пристроено новое двухэтажное крыло. Все — ухоженное, свежепокрашенное. Ряд старых деревьев с изогнутыми от постоянного ветра верхушками отгораживал здание от дороги.

— Четыреста в неделю, — сказала Фиак, также выбравшись на гравий, — и это без дополнительных процедур.

Он заметил, что она накрасила губы ярко-красной помадой, отчего остальные черты лица стали бледными, как французская ветчина.

— Какие дополнительные процедуры?

— Гидротерапия, физиотерапия, йога. У них здесь, конечно, все есть.

Она позвонила. Через полминуты дверь открылась. Дорогу преграждал лысоватый мешковатый мужчина в зеленом халате с «огуречными» узорами и с выпученными, налитыми кровью, как у опереточного злодея, глазами.

— Если вы, черт вас дери, журналисты, — прошипел он, — я на вас, к такой-то матери, собак спущу. — Он оскалился на Фиак, — Я тебя знаю.

— Я тоже тебя знаю, — отталкивая его в сторону, сказала она.

— Еще двое новеньких! — заорал мужчина, захлопывая дверь. — Динь-дон! Динь-дон!

Они очутились в подобии фойе — гостиной с креслами, свежеокрашенными стенами, большими пепельницами, цветами в горшках, огнетушителем. В дальних дверях появилась белокурая молодая женщина; к поясу ее джинсов было прикреплено служебное удостоверение.

— Ох, Раймонд, — сказала она, — Раймонд, милый, мы опять начинаем шуметь?

— Скука, бля, я просто умираю, — сказал мужчина, но уже тише. И сел.

Молодая женщина обернулась к Фиак:

— Вы пришли навестить Клэр?

— Это ее брат, — сказала Фиак, — Клемент Гласс.

— Паулин Даймонд, — пожимая Клему руку, представилась женщина. — Я работаю по уходу. После того как вы повидаете Клэр, если хотите, зайдите поговорить с доктором Босуэллом. Вот его кабинет. Он будет на месте до конца дня. Мы здесь очень ценим семейную поддержку.

Клем расписался в книге посетителей и, проследовав за Фиак в конец нового крыла, поднялся по застланной ковром лестнице на второй этаж. Комната Клэр выходила во двор. В закрепленную на двери пластиковую рамку был вставлен кусочек картона с ее именем — только именем, без фамилии. Фиак постучала, но, не получив ответа и, похоже, не ожидая его получить, приоткрыла дверь и заглянула внутрь.

— Это только я, — проворковала она голосом, совершенно не похожим на тот, каким она разговаривала с Клемом. — И брат твой пришел, если ты хочешь с ним встретиться.

Клэр сидела на стуле с прямой спинкой, между столом и окном. Обхватив ее за плечи, Фиак на миг приобняла ее одной рукой.

— Здравствуй, — сказал Клем.

Он наклонился, чтобы поцеловать сестру в щеку. На мгновение их глаза встретились, затем она отвела взгляд к окну. Сняв плащ, Фиак вытерла уголком салфетки какие-то пятнышки с зеркала над умывальником, затем присела на край кровати. Минут десять она, не умолкая, говорила о разных происшествиях в университете. Клем прислонился к стене у подоконника. Ему не удавалось понять, слушает ли Клэр; она никак не реагировала. Клем старался не смотреть на нее слишком пристально. Безусловно, он был готов встретить следы болезни, худобу, бледность, но вид этой апатичной женщины с распущенными по худым плечам тускло-бурыми волосами, глубокими синяками под глазами и шелушащейся на лбу кожей превзошел все его худшие ожидания. Ее одежда напоминала траур — черные шерстяные колготы, черное платье, черная кофта. Безжизненно лежащие на коленях руки с пальцами без колец неустанно продолжали какой-то бесконечный перебор.

— Я видел отца, — сказал он, когда Фиак ненадолго умолкла. — Он просил передать, что любит тебя.