— Вряд ли. Но, в общем, не имеет значения. Твое дело спросить, Нэш, а уж я постараюсь.
К счастью, все ноты он возил с собой и недостатка в них не было. С тех пор как Нэш продал фортепьяно, казалось, бессмысленно их хранить и пора выбросить, однако ему не хватало духа, и они целый год проездили у него в багажнике. Примерно с десяток сборников: «Избранные пьесы» (Бах, Куперен, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Барток, Сати), два сборника этюдов Черни и толстенный альбом джазовых композиций и блюзов в переложении для фортепьяно. На следующее утро Меркс привез синтезатор, и пусть это была нелепая, жалкая электроника — скорее действительно игрушка, чем инструмент. — Нэш тут же, счастливый, достал его из коробки и пристроил на кухонном столе. Несколько вечеров подряд все время между ужином и сном он играл бесчисленные упражнения, разрабатывая окостеневшие суставы, а заодно знакомясь с клавиатурой — с непривычным звуком и ходом клавиш. В этом смысле синтезатор был похож скорей не на фортепьяно, а на клавесин, и, когда на третий день Нэш перешел от этюдов к пьесам, он обнаружил, что на нем лучше играть вещи старые, написанные до изобретения фортепьяно. Потому он переключился на все до девятнадцатого века: «Тетрадь Анны-Магдалины Бах», «Хорошо темперированный клавир», «Таинственные баррикады». Играя «Баррикады», он постоянно представлял себе стену и вскоре заметил, что обращается к этой пьеске чаще, чем к другим. Игралась она одним пальцем, короткая, всего на две с небольшим минуты, медленная, размеренная, с частыми паузами и повторами. Мелодия замирала, снова начиналась, и снова замирала, и снова устремлялась вперед, к разрешению, которого так и не наступало. Что это были за баррикады? Нэш вспомнил, как когда-то читал, что смысл названия так и остался для всех загадкой. Кто-то из критиков теперь в нем усматривал шутливый намек на тогдашние неприступные дамские корсеты, кто-то считал, что Куперен говорил о гармонии, которая не давалась ему в этой пьесе. Сам Нэш не знал, что и думать. Он знал только то, что его «Баррикады» — стена среди поля, но к названию это не имело никакого отношения.
С тех пор вечера перестали придавливать будто свинцовой плитой. Музыка принесла ему сладость забвения, и Нэш, закончив музыкальную подготовку, избавленный от эмоций, пустой, больше не размышлял о своей жизни и засыпал без особых усилий. Но теперь он с благодарностью думал о Мерксе, который ему привез синтезатор, и презирал себя за малодушие. Однако Меркс, купив инструмент, не просто сделал то, что положено, — он так ухватился за эту возможность, будто бы для него важнее всего на свете было вернуть себе доброе отношение Нэша. Нэш не хотел к нему испытывать никаких чувств, кроме ненависти, превратив силой ненависти в нечеловека, но как его можно было ненавидеть теперь, если Меркс не желал поступать как чудовище? Теперь Меркс, появляясь в фургоне, все время что-нибудь приносил (пирог от жены, шерстяной шарф, дополнительные одеяла), а на работе стал слишком мягок и то и дело одергивал Нэша, чтобы тот так не усердствовал и не рвался вперед. Хуже всего было то, что Меркс будто и впрямь постоянно звонил в больницу, — он по нескольку раз в неделю докладывал Нэшу о том, как парень себя чувствует, показывая тем самым, будто его беспокоит судьба Поцци. О чем должен был думать Нэш, видя такое внимание? Он чувствовал, что это все ложь и дымовая завеса, что Меркс на самом деле опасен и нужно быть осторожнее, но проверить не мог. Вскоре он почувствовал, как потихоньку сдается, не в силах противостоять настойчивому добродушию, с каким вел себя Меркс. Всякий раз, принимая очередной подарок, всякий раз, остановившись передохнуть, поболтать или улыбнувшись на шутку охранника, Нэш чувствовал себя так, будто сам себя предает. И не мог ничего поделать. Через некоторое время он готов был к полной капитуляции, и единственной причиной, ему мешавшей, был револьвер. Револьвер был решающим словом, четко обозначивая позиции, и одного взгляда на кобуру Нэшу хватало, чтобы напомнить себе, кто есть кто. Один раз — просто чтобы посмотреть, что будет, — он повернулся к Мерксу и сказал:
— Зачем ты, Кельвин, носишь револьвер? До сих пор боишься?
Меркс с озадаченным видом взглянул на свою кобуру и сказал:
— Понятия не имею. Наверное. Просто привык.
Когда на следующее утро он пришел постучаться к Нэшу, револьвера при нем не было.
Теперь Нэш не знал, что и думать. Давал ли так Меркс понять, что Нэш свободен, или это был новый ход в сложной тактической игре? Не успел Нэш задуматься как следует, как в его жизни возникло еще одно обстоятельство, добавившее неприятностей. Обстоятельством этим стал ребенок, и через несколько дней Нэшу начало казаться, будто он подошел к краю бездны и стоит, заглянув на дно собственной преисподней, о какой и не знал, где кишат в адском пламени визгливые твари и темные, невообразимые желания. Через два дня после того, как Меркс снял револьвер, тридцатого октября, он пришел в поле, приведя с собой за руку четырехлетнего мальчика, который оказался его внуком, Флойдом-младшим.
— Они жили в Техасе, — сказал он, — но летом Флойд-старший потерял работу, и они с моей дочерью, Салли, сюда вернулись, чтобы, значит, начать все с начала. И работу, и дом пока еще только ищут, а Эдди что-то с утра прихворнула, вот я и подумал, пусть лучше малыш побегает здесь со мной. Если, конечно, ты не против. Я за ним присмотрю, тебе он мешать не будет.
Мальчик, хрупкий и узколицый, одетый в толстую красную парку, стоял, держась за деда, и, шмыгая носом, смотрел на Нэша во все глаза с холодным любопытством, будто на странную птичку или растение. Нет, конечно, Нэш не был против, а если бы и был, то как бы он это сказал? Мальчик почти все утро провел на краю поля, где лазал по камням, как безгласная маленькая обезьянка неизвестной породы, но всякий раз, когда туда возвращался Нэш нагружать тележку, бросал свои занятия, усаживался на гранитную глыбу и внимательно изучал Нэша безучастным, задумчивым взглядом. Нэшу от этого взгляда становилось не по себе, и, когда история повторилась подряд раз пять или шесть, он совсем занервничал и заставил себя поднять голову и улыбнуться — просто чтобы выйти из-под гипноза. Неожиданно мальчик улыбнулся в ответ и помахал ручкой, точь-в-точь как в ту ночь, в другой жизни, им с Поцци помахал ребенок из проехавшего мимо пикапа. «Неужели их так и вычислили?» — подумал он. Значит, мальчишка сказал матери и отцу, что видел, как два человека роют яму в лесу под забором? Значит, отец пошел и доложился Мерксу о том, что видел мальчишка? До сих пор Нэш не понимал, как это все могло произойти, и теперь, когда понял, он еще раз поднял голову, посмотрел на мальчишку и почувствовал, что ненавидит его так, как никогда никого в жизни. Он возненавидел ребенка так, что готов был его убить.
Тогда-то и начался настоящий кошмар. Крохотное зерно, однажды запавшее в голову, пустило корни и проросло раньше, чем Нэш успел его заметить, и грозило теперь расцвести, заполонив все поле, все пространство сознания, будто дикий сорняк-мутант. Нужно только поймать мальчишку, думал Нэш, и все сразу решится — он тут же узнает то, что должен узнать. Либо мальчишка, либо правда, скажет он Мерксу, и Меркс скажет, что сделали с Поцци. У него не останется выбора. Если откажется, внук умрет. Нэш сделает это. Придушит мальчишку у него на глазах.
Стоило один раз позволить себе подобную мысль, и за первой последовала вторая, третья и так далее, одна хуже и отвратительней предыдущей. Все утро Нэш представлял себе, как перережет мальчишке горло бритвой. Как забьет насмерть ногами. Как возьмет за ноги и будет бить головой о камень, пока не расколется маленький череп и не разлетятся мозги. К обеду Нэш был на грани, снедаемый дикой, безумной жаждой убийства. В отчаянии он гнал от себя прочь чудовищные картинки, но, едва они исчезали, ему снова хотелось того же. В этом и заключался главный кошмар: не в том, что Нэш смог подумать о том, как убить ребенка, а в том, что ему снова и снова хотелось об этом думать и рисовать в воображении.
