— Не нужно хамить, парень, — ответил человек. — Я только лишь выполняю свою работу. Здесь много народу болтается, и в нашу задачу не входит пускать всех без приглашения.

— У нас как раз есть приглашение, — сказал Поцци, старательно пытаясь не выйти из себя. — Мы приехали на игру. Если не веришь, пойди спроси у хозяина. Хоть у Флауэра, хоть у Стоуна. Оба мои друзья.

— Его зовут Поцци, — вставил слово Нэш. — Джек Поцци. Наверняка вас предупредили о нашем приезде.

Человек сунул руку в нагрудный карман, вынул бумажку, уместившуюся в ладони, и мельком прочел на вытянутой руке то, что там было написано.

— Джек Поцци, — повторил он следом за Нэшем. — А ты кто, приятель?

— Меня зовут Нэш, — сказал Нэш. — Джим Нэш.

Человек сунул бумажку обратно в карман и тяжело вздохнул.

— Не впускать неизвестно кого, — сказал он. — Таково правило. Нужно было сразу сказать, кто вы. Не было бы проблем.

— Нас кто-нибудь спрашивал? — сказал Поцци.

— Никто, — проворчал человек почти себе под нос. — Наверное, я забыл.

Не говоря больше ни слова, он открыл обе створки ворот и жестом показал на дом. Нэш и Поцци сели в «сааб» и въехали за ворота.

Звонок на входной двери исполнил первые такты бетховенской «Первой симфонии». От неожиданности оба глупо заулыбались, но откомментировать не успели, так как дверь распахнулась и чернокожая горничная в накрахмаленном сером форменном платье пригласила их в дом. Она провела их через большой вестибюль, с полом, выложенным черной и белой плиткой, мимо расставленных в беспорядке статуй (обнаженной лесной нимфы без правой руки, охотника без головы и безногой лошади, державшейся на постаменте на железном торчавшем из брюха штыре), через столовую с высокими потолками и огромным столом орехового дерева в центре, в тускло освещенный коридор, где по стенам висели небольшие пейзажи, и постучала в тяжелую деревянную дверь. На стук изнутри отозвался чей-то голос, и горничная, толкнув дверь, отошла в сторону, уступая дорогу Нэшу и Поцци.

— Гости прибыли, — сказала она, едва глянув в комнату, после чего, не добавив ни слова, закрыла за ними дверь и быстро ушла.

Комната была огромная и по своему виду, безусловно, мужская. Окинув ее от порога взглядом, Нэш отметил темные деревянные панели на стенах, бильярдный стол, камин, выложенный камнем, персидский вытертый коврик, кожаные кресла, вертевшийся над головой вентилятор. Все это, и особенно вентилятор, отдавало сходством с декорациями, казалось пародией на мужской клуб в какой-нибудь британской колонии начала века. Это из-за Поцци, подумал Нэш. Из-за застрявшей в уме его болтовни про Лорела и Харди и прочих голливудских сравнений, из-за них теперь, когда Нэш приехал, ему все кажется ненастоящим.

Флауэр и Стоун были в белых костюмах. Один с зажженной сигарой стоял возле камина, другой сидел в кожаном кресле, держа стакан, в котором была прозрачная жидкость — или вода, или джин. Белые костюмы, безусловно, были призваны подчеркнуть колониальный дух, однако, едва Флауэр заговорил и они услышали его по-американски грубоватый, тем не менее не лишенный приятности голос, ощущение иллюзиона развеялось. Действительно, подумал про себя Нэш, один толстый, другой тонкий, однако на том сходство со знаменитыми комиками и заканчивалось. Жилистый, тощий Стоун больше напоминал не унылого, длиннолицего Лорела, а Фреда Астера. Тяжеловесный, могучий, с крепкой нижней челюстью, Флауэр был скорее похож на кого-нибудь вроде Эдварда Арнольда или Юджина Паллета, а не на легкого в движениях Харди. Но если не придираться к неточностям, Поцци был совершенно прав.

— Приветствуем вас, джентльмены, — сказал Флауэр, двигаясь к ним навстречу с распростертыми руками. — Спасибо, что сумели к нам выбраться.

— Привет, Билл, — сказал Поцци. — Рад снова тебя видеть. Познакомься — мой старший брат Джим.

— Джим Нэш, не так ли? — сказал Флауэр благожелательным тоном.

— Совершенно верно, — сказал Нэш. — Мы с Джимом сводные братья. Мать одна, отцы разные.

— Уж не знаю, кого мы должны благодарить, — сказал Флауэр, кивнув в сторону Поцци, — но ваш братец просто непревзойденный игрок.

— Это я его научил, когда он был еще совсем мальчишкой, — сказал Нэш, невольно входя в роль. — Когда видишь талант, обязан ему способствовать.

— Точно! — сказал Поцци. — Моим учителем был Джим. Все, что я знаю, я узнал от него.

Тем временем Стоун оторвался от своего кресла и со стаканом в руке тоже направился к ним. Он поздоровался с Нэшем, пожал руку Поцци, и вскоре они все вчетвером уселись вокруг пустого камина, ожидая, пока принесут закуски. Говорил большей частью Флауэр, и Нэш догадался, что он в их компании главный, но, глядя на этого дружелюбного, шумного остряка, проникся симпатией не к нему, а к тихому, скромному Стоуну. Тот внимательно слушал, о чем говорят другие, изредка вставлял замечание (неразборчиво, запинаясь, будто стеснялся собственного голоса), и взгляд у него был спокойный, ясный, глубоко симпатичный Нэшу. Флауэр весь излучал дружелюбие, однако в его оживленности было что-то неприятное, казалось, что-то его будоражит и не дает покоя. Стоун был человек попроще, тихий и жил будто бы в полном с собой согласии. Конечно, Нэш понимал, что это всего лишь первое впечатление. Он смотрел, как Стоун потягивает из стакана прозрачную жидкость, и вдруг сообразил, что, вполне возможно, тот может быть попросту пьян.

— Мы всегда любили картишки, — говорил в это время Флауэр. — Пока мы жили в Филадельфии, мы играли в покер каждую пятницу. Так у нас было заведено, и за десять лет пропустили мы своих вечеров всего-навсего несколько раз. Одни ходят по воскресеньям в церковь, а мы — по пятницам в покер. Бог ты мой, до чего мы тогда любили конец недели! Нет на свете лучшего лекарства, скажу я вам, чем, когда неделя закончилась, забыть про все неприятности и перекинуться в картишки с друзьями.

— Расслабляет, — сказал Стоун. — Помогает все выбросить из головы.

— Именно, — сказал Флауэр. — Помогает открыться, впустить в жизнь что-то новое и начать все с начала. — Флауэр помолчал, на секунду утратив нить разговора. — Как бы там ни было, — вновь продолжил он, — но в течение многих лет мы с Вилли работали по соседству, на Чеснат-стрит. Он был, знаете ли, оптометристом, я бухгалтером, и по пятницам мы закрывали лавочку ровно в пять. Игра начиналась в семь, и эти два часа мы проводили всегда одинаково. Сначала шли покупали у себя на углу в киоске лотерейный билет, а потом шли через улицу в «Кулинарию Штейнберга». Я там заказывал пастрами с ржаной коврижкой, Вилли — сэндвич с мясом под маринадом. Долго мы так жили, не правда ли, Вилли? Лет девять или, я бы даже сказал, десять.

— Девять-десять самое меньшее, — сказал Стоун. — Вполне возможно, даже одиннадцать или двенадцать.

— Возможно, одиннадцать или двенадцать, — сказал Флауэр довольным голосом.

Нэш давно уже понял, что Флауэр рассказывает эту историю всем подряд, не упуская случая еще раз ее самому вспомнить. Наверное, его можно было понять. Крупные перемены, пусть хорошие, пусть плохие, всегда потрясение, а когда человеку буквально с ясного неба в руки валятся миллионы, то, наверное, любой бы потом начал про это рассказывать только лишь для того, чтобы убедиться, что ему не приснилось.

— Как бы там ни было, — продолжал Флауэр, — но мы следовали нашему обычаю много лет подряд. Жизнь, разумеется, шла своим чередом, но вечера по пятницам — это было святое, и в конце концов именно они нас и спасали. Вилли похоронил жену, я развелся, разочарований было не пересчитать. Однако, несмотря на все, мы продолжали ходить к Энди Дугану, в его офис на пятом этаже. Вечера эти были наши, что бы там ни случилось.

— И в конце концов, — перебил его Нэш, — вы вдруг раз и разбогатели.

— Примерно так и было, — сказал Стоун. — В один распрекрасный день.

— Произошло это уже почти семь лет назад, — сказал Флауэр, пытаясь не сбиться. — Если быть точным, четвертого октября. Тогда целый месяц никто не выигрывал, и джекпот набрался как никогда. Больше двадцати миллионов — хотите верьте, хотите нет — очень большие деньги. Мы с Вилли играли в лотерею много лет, а выигрывали только мелочь, и если учесть сотни долларов, которые мы потратили на билеты, то не получится и десяти центов. В тот раз мы ничего такого не ждали. Сколько ни играй, шанс всегда одинаковый. Один на несколько миллионов, если не меньше. Наверное, мы играли только лишь для того, чтобы посидеть, поболтать о том, что бы мы сделали, если бы выиграли. Мы это любили: сидеть в «Дели Штейнберга», жевать свои сэндвичи и мечтать о том, как бы мы жили, если бы нам вдруг повезло. Это были наши тихие игры, и мы любили дать волю фантазиям. Если хотите, называйте это сеансами психотерапии. Рисуешь себе иную жизнь и тем и живешь.