– Каким же это образом?

И здесь Господь бросил мне половинку спасательного круга. Я не имел к Нему никаких претензий, ибо, когда это бывало действительно необходимо, Он бросал мне их не глядя.

– Это как деньги, – сказал я. – Все долларовые бумажки одинаковы, так? Но все стремятся заполучить их как можно больше.

Тогда Господь бросил вторую половинку спасательного круга моему дяде.

– Они не одинаковы, – сказал он, несколько озадаченный. – Банкноты отличаются серийными номерами.

– Это глупо, – ответил я, и так все и продолжалось, как оно всегда бывало в моих добродушных схватках с дядей, единственный недостаток которого состоял в том, что он не был моим отцом.

Меня забрали у него тем летом, когда я работал на Стиллмана и Чейза. А потом, другим летом, когда я начал работать на Стиллмана и Чейза в более серьезном качестве, его забрали у меня. У Стиллмана и Чейза никто и глазом не моргнул. Я две недели ходил как в тумане, совершенно ошеломленный, но все остальные, как обычно, занимались бизнесом. Мне это не понравилось. Видите ли, общественные институты могут истрепать человеку душу своей неумолимой и бескомпромиссной силой. Они так и ждут, чтобы матери оставляли своих детей, отцы изнуряли себя работой до смерти, а четырнадцатилетних парнишек кололи ножами, кромсали кусачками и совали им в ноздри пистолеты с перламутровыми рукоятками.

Никто никогда не возмущается этим, как возмущался бы, если бы того же самого требовал просто какой-нибудь человек. Будучи новичком в этом мире, приучаешься не держать зла на чистую абстракцию, которая опустошает твои дни, разрушает твое здоровье или требует твоей жизни. Но я научился кое-чему другому. По какой бы то ни было причине корпоративные организации видятся мне так же, как примитивным людям виделись звезды. Я группирую по миллиону их разрозненных и потому не несущих никакой ответственности точек в одну Большую Медведицу или в одного Персея, держащего голову одной Медузы, и рассматриваю их как нечто целое, как если бы они были моим соседом в троллейбусе.

Возможно, тех людей, которыми укомплектованы общественные институты, по причине их человеческой хрупкости не всегда можно привлечь к ответственности, но сам этот институт никогда не следует сбрасывать со счетов. Он живет благодаря мифу о своем единстве, и благодаря мифу о таком единстве его и можно взять за горло.

Все это не имеет никакого отношения к первому человеку, которого я убил, за исключением того, что разъясняет, почему летом 1918 года мысли мои были воинственны, а сам я – постоянно вооружен. Я не собирался без борьбы отдать свою жизнь грабителям с большой дороги, точнее сказать, грабителям из подземки. Я таскал при себе автоматический кольт сорок пятого калибра, того типа, который выпускался для наших солдат во Франции, а разработан был, чтобы остановить фанатиков Самары.

Я упражнялся в лесу и с десяти метров способен был выбить стеклянный глаз у чучела совы. Более того, молниеносные мои рефлексы, сильные руки и юношеская свежесть позволяли мне выхватить пистолет, снять предохранитель, прицелиться и выстрелить, затратив на все про все менее секунды.

Вручая мне этот пистолет, дядюшка постарался внушить мне необходимость сдерживаться, и я был настроен не прибегать к оружию, если только мне не покажется, что меня вот-вот убьют. Я очень следил за оправданностью самообороны, и перед мысленным моим взором норовил предстать слабый парнишка, окруженный дюжими грабителями, но никогда не пускающий в ход имеющееся при нем мощное оружие. И хотя пистолет был у меня под рукой, когда я совершил первое убийство, я им не воспользовался. Тот факт, что я обладал смертельным оружием, когда меня схватили неподалеку от места преступления, не стал очком в мою пользу. Адвокат всячески подчеркивал, что я не прибегнул к пистолету, даже подвергшись зверскому нападению, но к его веским доводам примешивался такой стойкий перегар, что судья предпочел оставить его аргументы без внимания.

Поскольку я был за границей и содержался в приюте для душевнобольных, у меня не было возможности подать апелляцию. Когда обращаешься к властям из подобного места, то всегда оказываешься в невыгодном положении из-за сомнений в твоей дееспособности. А в приюте для душевнобольных я оказался потому, что судья предложил мне выбор между лучшей частной клиникой в мире, в самом красивом уголке Швейцарских Альп, и электрическим стулом.

Прежде чем я расскажу, что же такое произошло со мной тем прекрасным и жарким вечером 20 августа 1918 года, прошу вас принять во внимание, что, помимо моих злоключений из-за кофе – каждого ребенка в западном мире заставляют принимать это снадобье, – другая моя трудность в приспособлении к миру, проявившаяся в самом раннем возрасте, состояла в том, что я не знал своего места.

Когда я слушал проповедников и политиков, реявших духом в восходящих потоках риторики об американском идеале, я им верил. Верю и по сию пору. Верю, что все дети Божьи стоят перед Ним как совершенно друг другу равные. Верю, что преходящая власть иллюзорна и несущественна. Верю, что, поскольку и президенту Соединенных Штатов и, скажем, неграмотному испольщику милости Божьи достаются единственно по тем критериям, которые ведомы Богу, никто не заслуживает большего или меньшего уважения, чем остальные. Это то, во что я верю, но есть и нечто такое, что я знаю. Я знаю, что на основе этих идеалов строилась американская демократия, что любой гражданин, по праву и при любых обстоятельствах, может должным образом требовать их соблюдения – и что и я, и всякий другой служим одному лишь Господу.

Как вы можете себе представить, у меня возникали проблемы. Уверенный в том, что место мое в разнообразных иерархиях есть иллюзия, воспринимаемая лишь другими, я страдал от постоянных обвинений в несоблюдении субординации. И все же в нескольких случаях, когда я встречался, к примеру, с президентами Соединенных Штатов, мы очень хорошо ладили. Несмотря даже на то, что я не могу говорить с ними на том языке, на котором, кажется, обращаются к ним все остальные, несмотря даже на то, что я не могу преклонить перед кем бы то ни было свое колено.

За исключением президентов, премьер-министров и пап, о которых, по опыту своему, могу отозваться как о легких в общении собеседниках и приверженцах равноправия, мне приходилось участвовать в яростных схватках – с учителями, кондукторами, полицейскими, профессорами и людьми изо всех сфер жизни, полагавшими, что их положение, каким оно им представляется, требует, чтобы я, к примеру, убирался с их дороги, когда они прогуливаются по улице. Некоторые люди думают, что если они одеты по моде, то им даровано право на почтительность со стороны других, чье одеяние не столь модно. Разве это не безумие?

Раздражаясь такого рода вещами, я иной раз мог делаться довольно-таки грубым. Когда, работая у Стиллмана и Чейза, я часто мотался между Соединенными Штатами и различными европейскими странами, внимание мое привлекло то обстоятельство, что пилоты всегда производят инспекционные обходы салонов самолетов.

Поскольку пассажиры понимали, что их жизни зависят от умственных и физических особенностей этих аэронавтов, они обыкновенно выражали всем своим видом покорность и подчинение, а капитаны и вторые пилоты упивались этим, царственно шествуя по проходам.

Но что они инспектировали? Положение кресел и распределение груза? Трещины в фюзеляже? Качество выхлопа двигателя? Разумеется, нет. Инспектировать им было нечего. Они просто шли в уборную. Уяснив себе это, я, бывало, слегка приспускал свои очки для чтения и, не поднимая взгляда, говорил довольно сухо, но так, чтобы слышно было всем: «Дамы и господа, наш капитан торжественно следует в туалет». Можете себе представить, с какой сердечностью относились ко мне после этого. Люди определенного склада очень гневались на меня за высмеивание должностного лица, и кто-нибудь, мужчина или женщина, принимался бранить меня, грозя мне пальцем, в испуге, что капитан вздумает наказать меня, обрушив самолет в море. Поскольку мне самому приходилось падать на самолете в море, я был уверен, что пилоты не станут рассматривать такую возможность.