– Ага, – сказал Эрленд, – дурацкое, тупое исландское убийство.

– Ну, если только он сам не упал и не разбил себе голову о пепельницу, – сказал Сигурд Оли.

С Сигурдом прибыла их коллега Элинборг. Эрленд ходил из угла в угол, но прочих присутствующих – полицию, парамедиков и судэкспертов – просил поменьше топтаться в квартире.

– Ага. И пока падал, сам написал совершенно непонятную записку? – спросил Эрленд.

– Он мог ее в руках держать.

– Сказано «он». Кто этот «он», как ты думаешь?

– Не знаю. Может, бог, – ответил Сигурд Оли. – А может, и убийца, черт его знает. Любопытно, что «он» подчеркнуто и написано большими буквами.

– На мой взгляд, написано не в спешке. Первые два слова – обычным почерком, последнее «он» – заглавными буквами и подчеркнуто. Ясно, гость никуда не спешил, пока писал записку. Но и дверь за собой закрывать не стал. Что за черт? Убивает хозяина и убегает, но по дороге дает себе труд написать что-то невнятное и подчеркивает последнее слово.

– Думаю, «он» – это он, – сказал Сигурд Оли, – в смысле, убитый. Кто еще это может быть?

– Не знаю, не знаю, – откликнулся Эрленд. – Какой смысл оставлять такую записку, да еще прямо на теле жертвы? Что убийца этим хотел сказать? К кому он обращается? Сам к себе? К убитому?

– Да это был просто псих, ненормальный, – вмешалась Элинборг, протягивая руку к записке. Эрленд остановил ее.

– Может, их было несколько, – предположил Сигурд Оли. – Нападавших, в смысле.

– Элинборг, ну когда ты запомнишь, что на месте преступления надо работать в перчатках? – обратился к ней Эрленд, как к маленькому ребенку. – Это же улики! Да, кстати, записку написали прямо здесь, за столом, – добавил он, показав пальцем в угол. – Лист бумаги вырвали из блокнота жертвы.

– Так я говорю, может, их было несколько, – повторил Сигурд Оли.

Вот же нашел интересную версию.

– Ага, ага, – сказал Эрленд, – может быть.

– Хладнокровный нам типчик попался, – продолжил Сигурд Оли. – Это ж надо придумать, сначала укокошить старика, а потом присесть за письменный стол и как ни в чем не бывало написать записочку. По-моему, тут нужны стальные нервы. Если хотите знать, на мой взгляд, на такое способны только самые отъявленные подонки.

– Во всяком случае, убийца был человек бесстрашный, – сказала Элинборг.

– Или псих с мессианским комплексом, – усмехнулся Эрленд, наклонился к трупу и взял в руки записку.

Да-да, мессианский комплекс, да еще какой, подумал он, молча разглядывая таинственные три слова.

Эрленд вернулся домой к десяти вечера, поставил разогревать готовый обед в микроволновую печь. Тарелка крутилась за стеклом, Эрленд стоял и смотрел на нее. Зрелище интереснее любого телевизора. Снаружи воют осенние ветра. Ливень и тьма, больше ничего.

Что это за люди, думал Эрленд, которые оставляют записки и потом пропадают. Попади он сам в такую ситуацию, что бы он написал? К кому бы он стал обращаться? Эрленд подумал о своей дочери, Еве Линд. Она наркоманка, значит, хотела бы прочесть в папиной записке, оставил ли он ей денег. В последнее время она только про деньги его и спрашивает. То же и его сын, Синдри Снай, только что вышел из клиники для наркоманов, в третий раз. Вот на него бы Эрленду трех слов хватило: «Хиросима – больше никогда!»

Микроволновка трижды пропищала, Эрленд улыбнулся. Другое дело, что исчезать я никуда не собираюсь.

Эрленд и Сигурд Оли успели допросить соседа убитого, который и нашел труп. Его жена вернулась с работы и говорила только о том, что нужно забрать сыновей из дома и отвезти к матери. Сосед представился Олавом и рассказал, что и он сам и все его домашние, жена и два сына, каждый день уходят из дому в восемь утра и возвращаются не раньше четырех вечера. Детей из школы забирает Олав. Уходя из дому в тот день, они не заметили ничего необычного. Дверь в квартиру в подвале была закрыта, ночью они не слышали никаких звуков. С соседом общались редко. По большому счету, он им чужой, хотя они и прожили вместе в одном доме много лет.

Патологоанатомам еще только предстояло определить точное время смерти, но Эрленд предполагал, что это случилось около полудня. Самое оживленное время дня, как говорится. Откуда у людей время на убийства в наши дни, подумал он.

Газетам полиция сообщила лишь, что вчера в собственной квартире на Северном болоте был найден мертвым мужчина по имени Хольберг, около семидесяти лет, и, вероятно, речь идет об убийстве. Заметка просила любого, кто наблюдал что бы то ни было подозрительное в районе, где жил Хольберг, за последние двадцать четыре часа, сообщить об этом властям.

Эрленду недавно исполнилось пятьдесят. Двое детей, много лет как разведен. Имена детей он терпеть не мог, но старался этого не показывать. Это все бывшая жена, с которой он не разговаривал уже лет двадцать, ей-то казалось, что имена веселые. Развод прошел болезненно, в результате Эрленд более или менее утратил связь с детьми. Они нашли его сами, когда выросли, и он был рад их видеть. Чему он был не рад, это тому, в кого они выросли. Особенно его печалила судьба Евы Линд. У Синдри Сная жизнь была ненамного лучше, чем у сестры, разве только чуть-чуть.

Эрленд вынул тарелку из микроволновки и сел за стол. Кроме кухни в квартире были еще две комнаты, заваленные книгами. На стенах старые семейные фотографии – его родственников из Восточных фьордов, где он вырос. Ни одной фотографии ни его самого, ни детей. В углу старый, видавший виды телевизор «Нордменде», перед ним – просиженное кресло. Эрленд не очень любил убирать, но держал квартиру в относительном порядке.

Что это я такое ем? Впрочем, не важно.

На упаковке написано что-то про «восточные деликатесы», внутри оказалось что-то с тестом, на вкус – как прокисший суп.

Эрленд отодвинул тарелку. Интересно, у меня еще остался ржаной хлеб, купил тут на днях. А еще вроде был паштет из ягненка.

Тут в дверь позвонили.

Ева Линд решила, как она говорит, «заджампануться» к папочке. Эрленд терпеть не мог эти ее словечки и вообще ее манеру разговаривать.

– Привет, старые яйца, как дела? – сказала она, проскользнув в комнату и плюхнувшись на диван.

Воистину «старые яйца».

– Эй-эй! – ответил Эрленд, закрывая дверь. – Ты это брось, так говорить со мной.

– Ты же говорил, что мне нужно работать над речью, быть изобретательнее! – сказала Ева.

Папа постоянно досаждал ей советами по поводу ее манер.

– Вот именно, но не в этом смысле.

Поди пойми, какую роль она решила играть сегодня. Эрленд не знал лучшей актрисы во всем Рейкьявике, впрочем, он редко ходил в театр и кино, ограничиваясь образовательными телепередачами. Ева обычно играла роли из бразильских телесериалов, сюжет – как выдоить из папаши денег. Случалось это не так часто, Ева умела добывать деньги самостоятельно, как – Эрленд предпочитал не знать. Иногда, впрочем, у Евы не оставалось, по ее словам, «ни эйрира сраного», и тогда она отправлялась к папе.

Иногда притворялась папиной дочкой, ласкалась и мурлыкала. Иногда – женщиной на грани нервного срыва, носилась по квартире словно оглашенная, кричала, что Эрленд плохой отец, как он смел бросить их с Синдри Снаем, таких маленьких! Иногда изображала маньяка-убийцу, которому нечего терять, этакое воплощение зла. А иногда Эрленду казалось, что она не играет, что она – такая, какая есть, подлинная Ева Линд, если такой человек вообще существовал в природе. Только с этой Евой Эрленд и мог разговаривать.

Сегодня на ней потертые джинсы и черная кожаная куртка. Волосы коротко стрижены, выкрашены в черный цвет, два серебряных кольца в правой брови, в ухе – серебряный крестик. Когда-то у нее была шикарная белозубая улыбка, но общение с наркоманами и наркоторговцами не прошло даром – двух верхних зубов и след простыл. Очень худая, лицо вытянутое, под глазами мешки.

Эрленду иногда казалось, что он видит в Еве лицо свой матери. Он все время проклинал образ жизни, который вела Ева, и винил себя.