Следующие двадцать минут Кейт подробно рассказывала о картинах с искаженными цветами, надписанных названиях, об убийстве Бойда Уэртера, о своем состоянии в Часовне Ротко. В общем, обо всем, что удалось вспомнить. Показала фотографии.

— Я пришла к заключению, что убийца отчаянно пытается каким-то образом ощутить цвета. Следовательно, он дальтоник.

Бриллштайн снял очки, потер на удивление маленькие глаза.

— Нормальная гипотеза, моя дорогая. Вполне имеет право на существование.

— Давайте предположим, что эта гипотеза верна. Как вы прокомментируете его действия?

Доктор водрузил очки на место, пробежался пальцами по волосам.

— Хм… ну, во-первых, вполне вероятно, что он жертва несчастного случая, в результате которого прервалась связь нервных окончаний мозга с глазами. Какая-то мозговая травма.

— И это повлияло на его поведение?

— Разумеется. А если для вас мир вдруг станет серым, разве это не повлияет на ваше поведение?

— Да, но я имела в виду… патологию.

— Хммм… — Профессор начал сгибать скрепку. — Реакция тут может быть самая разная, но если речь идет о художнике, живописце, то… ну давайте представим: утратить способность видеть цвет — это уже само по себе ужасно, даже для бизнесмена. Но гораздо ужаснее для художника, чья жизнь целиком связана с цветом. — Он покачал головой: — Это настоящая трагедия.

— Да, — согласилась Кейт, пытаясь представить себе бесцветный мир.

— Дальтоники с врожденным пороком обычно неплохо приспосабливаются к жизни, потому что никогда не видели мир в цвете. Но для церебрального ахроматопа все обстоит иначе. Его страдания бесконечны. — Профессор вздохнул. — Ведь для него зеленая трава, голубое небо и все остальное, такое привычное, неожиданно стало серым. С незначительными оттенками.

— Как черно-белое кино?

— Еще хуже. При полном дальтонизме острота визуального восприятия существенно ослабляется. Вот я вспомнил один случай. Молодая женщина, художница, попала в аварию на мотоцикле. В результате полный дальтонизм. Через некоторое время она наложила на себя руки. Жизнь потеряла для нее всякий смысл. Или вот еще один любопытный пример… — Профессор задумался. — Жаль, но не могу вспомнить. — Он пожал плечами и грустно улыбнулся. — Старость. Склероз.

— Со мной тоже иногда такое случается, — попыталась утешить его Кейт. — Но если вы вдруг вспомните что-нибудь интересное, пожалуйста, позвоните мне. Этот убийца загнал полицию Нью-Йорка в угол, так что сейчас для нас важна любая мелочь.

— Обязательно, — пообещал Бриллштайн. — Так о чем я говорил? О да, потеря ощущения цвета. Для полного дальтоника жизнь не только трудна, но и… очень уныла.

Кейт попыталась представить лишенными цвета песчаный пляж рядом с ее домом в Ист-Хэмптоне и поблескивающий на солнце голубовато-зеленый океан. Да, потерять чувство цвета ужасно, но ее утрата не менее тяжела. Она больше никогда не будет гулять по этому пляжу с Ричардом.

— А как выглядит такой человек?

— Выглядит? Ах да, понимаю. — Профессор кивнул. — Думаю, он носит темные очки. Не снимая. Стекла, возможно, янтарного цвета, скорее всего широкие, изогнутые. Чтобы не пропускать к глазам даже косые лучи.

Солнечные очки. Парень, который околачивался напротив Лиги творчества в тот день, когда был убит Марк Ландау.

— А почему очки?

— Ахроматопы чрезвычайно чувствительны к свету. При ярком свете они практически слепы. — Бриллштайн поднял палец, чтобы подчеркнуть важность сказанного. — Справиться с этой проблемой для них весьма сложная задача. С другой стороны, в полумраке они ощущают себя довольно комфортно. Гораздо лучше, чем я или вы. Кроме того, они значительно острее ощущают очертания предметов.

Кейт вспомнила о резко очерченных контурах на картинах маньяка.

— Он также постоянно моргает и щурится, — продолжил профессор. — Даже в темных очках ахроматопы моргают и прищуриваются, чтобы защитить глаза от света.

— А эту нарушенную связь между глазом и мозгом возможно восстановить? Хирургическим путем. Чтобы больной снова видел цвета.

— О нет. — Профессор Бриллштайн грустно покачал головой. — К сожалению, церебральный ахроматоп пожизненно лишен цвета. Это заболевание неизлечимо.

Он прохаживается по затемненной мастерской, как полководец после триумфального сражения. Он никогда не чувствовал себя таким могущественным. Это, наверное, потому, что выпил крови художника, зачерпнув ладонями, и теперь у него возникло ощущение, будто художник стал его частью. Прежде он никогда такого не делал, но этот случай был особенный. И все, больше никаких перчаток. Он уже не боялся, что его поймают. Потому что он сильнее и умнее любого из них.

Но затем, как обычно, накатила волна удушья. Он слышит хрипы, стоны на фоне музыки и рекламных слоганов.

Усмехается.

Доктора всегда хотели, чтобы он рассказывал об этом.

«Расскажи нам, что с тобой произошло. Это был несчастный случай? Авария?»

Но он не рассказал, не выдал свою тайну. Свою боль, которую лелеял.

Один раз, правда, проявил слабость. Открылся этой женщине-доктору. Просто для забавы. Чтобы попробовать. На ее глазах появились слезы, и ему тоже захотелось плакать. Вместе с ней. Но он сдержался, не заплакал. А на следующий день со смехом объявил, что все это выдумал. Они считали его дураком. Но он показал им, хорошо показал. Оставил кое-что на память. В глубине сознания вспыхивает картинка: белый халат, который скоро становится красивым ярко-красным, а на нем табличка с именем, тоже красивым, Белинда.

Следом еще воспоминание… Вкус резины во рту. Все как будто разбито и поломано — челюсть, голова. На ней тяжелая повязка. Руки и ноги слабые, болят. Картинки, шум, даже друзья — Тони, Дилан, Бренда, Донна, — все исчезли, куда-то подевались. Он ждал их возвращения, мучаясь от одиночества, и они наконец появились, принеся с собой весь этот гам. Но ради друзей можно вытерпеть и не такое.

Он с силой сжимает виски, отгоняя давние воспоминания. Хочется думать о самой последней работе. Как удачно все получилось. Сначала художник, потом она. Почти без перерыва. Двойное удовольствие. Девушка прибыла точно в нужный момент — как раз, когда все начинало бледнеть, — так что действие удалось продлить. Цвета — о, цвета! — как они искрились и сверкали! Ничего подобного он прежде не видел.

Она стала свидетельницей того, как хорошо он определил цвета. Подтвердила, что на полотнах художника все написано правильно. Он даже подумывал, не взять ли девушку с собой. Держать в мастерской, чтобы она помогала ему, как помогала художнику, которому больше ее помощь не нужна. Но испугался, что Донне и Бренде это не понравится. К тому же девушка показалась ему немного нервной. Все вскрикивала, плакала. Кому это нужно?

— Мне не нужно, — произносит он и прикрывает покалывающие глаза. Представляет исто-рич-ку искусств. Она рассматривает его работы, расставленные у стены в мастерской художника. Теперь он старается только для нее. Она — та самая. Настоящая. Его спасительница. Может быть, она даже расскажет Джасперу Джонсу, как он все делает здор-р-рово, и тогда они втроем соберутся, поговорят о живописи. Возможно, даже выпьют, как это делают в кино.

Он бросает взгляд на свои руки, замечает легкое изменение оттенка кожи. Это потому, что в его жилах теперь течет темно-красная, алая, малиновая, пурпурная, багровая, светло-вишневая, ослепительная кровь художника.

Включает телевизор. Перескакивает с канала на канал, пока не находит что-то приятное и знакомое. «Флинтстоуны». Ему кажется, что он видит Фреда и Вилму на фоне многоцветного доисторического леса, переключает канал, и действительно, волосы у Зены блестящие, иссиня-черные. Но затем все бледнеет, выцветает, и он вспоминает первые дни после катастрофы, когда очень хотелось умереть.

Но не сейчас.

Он чувствует, что после расправы над художником стал ближе к Кейт, исто-рич-ке искусств. И скоро станет еще ближе.