— Удачи вам, сэр! Готов побиться об заклад, вы всех вытащите из этой развалины!
— Нет, мы никого вытаскивать не будем, — ответил Джон. — Мы отведем судно в безопасное место. В ста шагах от них есть такая же щель, как наша.
Бек прислушивался к их разговору.
— Откуда вы знаете?
— Сэр. Ко мне положено обращаться «сэр». Я видел там проход.
Им понадобилось полчаса на то, чтобы добраться, минуя трещины, до высокого утеса, у подножия которого по-прежнему болталась «Доротея», прижатая к самой стене, среди обломков мачт и рей. Похоже, они и шлюпку одну уже потеряли, а сколько людей успело погибнуть за это время?
Спешным порядком они перебросили на «Доротею» один конец якорного троса и принялись вбивать в лед крюки по краю мощного утеса на той стороне фьорда. Хорошо, что Бьюкен быстро соображал. Они соединили все тросы в один, закрепили конец у основания фок-мачты и протянули обводку по крюкам. Буря понемногу начала стихать, но страшная зыбь продолжала, как и прежде, баламутить прибрежные воды.
Двадцать пять человек заняли позиции, отмеченные выдолбленными лунками для ног, и принялись тянуть. Судно почти не сдвинулось с места. Ну разве что на дюйм-другой. Джон разбил команду на две группы и достал из кармана часы. Каждая группа тянула десять минут, затем ее сменяла другая. Те, кто освобождался, тут же падали без чувств на землю, иных тошнило. Скорее всего судно дало течь и в трюмы поступала вода — вот отчего оно так отяжелело. Джон распорядился приготовить все необходимое на случай возможной эвакуации экипажа с разваливающейся на глазах посудины, хотя его люди, изнуренные непосильной работой, считали, что начать эвакуацию можно было бы прямо сейчас.
— Два часа уже бьемся! — прохрипел Керби с побледневшим лицом. — Пора бы бросить это гиблое дело!
— У нашего капитана нет чувства времени! — прохрипел в ответ Рид.
Если бы у него хватало дыхания, он бы добавил к этому кое-что еще. Час спустя у Рида уже не было сил и на то, чтобы сказать полслова. Впрочем, ни у кого теперь не было сил на разговоры. Джон тянул вместе со всеми, хотя ему, как офицеру, такое не полагалось. Но он изрядно промерз без одного рукава и потому пренебрег правилами.
И вдруг корабль тронулся! Вот он продвинулся уже на целый корпус, потом еще. Бьюкен велел подготовить передние паруса и развернуть их, как только «Доротея» приблизится ко входу в бухту. С большим трудом полуразвалившийся бриг втиснулся наконец в ледяной канал, напоминая скорее разбухшую гигантскую губку, а не корабль его величества.
Спасены! Все потери — одна-единственная шлюпка, но два корабля со всем экипажем в полном составе спасены!
Бек подошел к Джону Франклину и сказал:
— Сэр, приношу свои извинения. Мы обязаны вам жизнью.
Джон смотрел на него и никак не мог придать своему лицу капитанское выражение, слишком устал. За что Бек просит у него прощения? За Тома Баркера, подумал он. Странная мысль.
Он был капитаном, и это избавляло его от необходимости переспрашивать всякий раз, когда он чего-нибудь не понимал. Он мог выбирать, что ему нужно знать, а что нет. Побудительные мотивы Бека не относились к необходимым сведениям. Бек смутился и собрался уже уходить. Тогда Джон, вместо того чтобы ответить ему, взял его за плечи и обнял.
Бичи успел за это время вместе с оставшимися на борту пятью членами экипажа закрепить как следует «Трент» и заделать несколько пробоин. Джон обнял и его.
Парусный мастер хотел снять рукав с корабельного колокола, чтобы потом починить мундир Джона, но справиться с узлом оказалось не так уж просто, он провозился не меньше четверти часа.
Казалось бы, что такое буря, но как много всего переменилось! Рид вдруг перестал разговаривать с Беком, а если и обращался к нему, то всегда холодно и с иронией. Иногда он уединялся, а когда возвращался, то выглядел так, будто все это время проплакал. Спинк один, кажется, понимал его состояние. Он рассказал молодому человеку длинную историю, только ему одному. Это была история о том, что он видел собственными глазами в Патагонии, на юге Южной Америки, там, где живут люди-великаны, которые могут зараз ухватить несколько быков за рога. У этих самых патагонцев, рассказывал Спинк, все определяет любовь, но любовь равноправная, не знающая предпочтений. Она принадлежит всем, как воздух, которым дышит человек. Однако, кажется, именно это и было для Рида самым больным вопросом, доставлявшим ему большие огорчения, вон как сразу слезы навернулись на глазах! Остался в живых, корабли целы, товарищи спасены, а он тут слезы льет только оттого, что вбил себе в голову, будто кто-то больше любит не его, а другого.
— И что с такими мичманами делать?! — посетовал Бичи.
— Дайте ему побольше работы, — ответил Франклин. — Пусть делу учится, вместо того чтобы плакать.
Расчеты показали, что они миновали 82° северной широты. Джон решил приступить к изучению трактата доктора Орма об учащемся Ф. Он больше не был учащимся, теперь он мог прочитать этот труд.
Ему даже было любопытно. «Значение скорости при формировании индивидуума», он всегда боялся, что в рукописи будет написано о том, как сложится его будущее. Теперь же он был и сам не прочь узнать, что его ждет впереди, ибо ничего дурного произойти уже больше не могло.
Доктор Орм употреблял трудные выражения и сложные фразы вроде: «Разность отдельных человеческих типов, определяемая через отнесенность к общему совокупному объему бесконечно множественных воспринимаемых отдельных явлений, зависит от степени полноты усвоения видимых объектов». Разность отдельных человеческих типов доктор Орм объяснял не механическими свойствами глаза или уха, а особой установкой мозга: «Медлительность учащегося Ф. связана с тем, что ему требуется значительное время для того, чтобы разглядеть то, что однажды попало в поле его зрения. Глаз улавливает образ, который остается перед его взором до тех пор, пока он его досконально не изучит, все последующие образы, возникающие за первым, проходят мимо него. Учащийся Ф. сосредоточивается на частностях, опуская целое. Это требует от него концентрации всех его мыслей на одном предмете, освоение которого занимает определенное время, после чего в голове освобождается место для следующего. Вот почему он не может следить за теми событиями, которые протекают быстро, однако… — Да, но я умею действовать вслепую и у меня есть мой застывший взгляд, почему он об этом ничего не пишет? — Однако прекрасно усваивает единичные явления и те события, что развиваются постепенно, поступательно».
Далее доктор Орм писал о «фатальном ускорении века» и предлагал измерять скорость отдельных индивидуумов специальными приборами, дабы иметь возможность определить, к чему данный индивид наиболее пригоден. По его мнению, все виды человеческой деятельности можно подразделить на «профессии общего восприятия» и «профессии частного восприятия». Своевременное измерение скорости позволит избежать ненужных страданий и напрасных усилий. Уже в школе можно разбить учащихся на разные отделения, классы для быстрых детей и классы для медлительных.
«Пусть быстрые будут быстрыми, а медленные медленными, каждый сообразно своей индивидуальной мере времени. Быстрых можно готовить к исполнению „профессий общего восприятия", подверженных влиянию „ускоряющегося века": они легко справятся с этим и будут превосходно служить, на благо обществу в качестве кучеров или депутатов парламента. Медленных же должно определить к исполнению „профессий частного восприятия" — к ремесленным занятиям, врачеванию или живописи. Трудясь в уединении, они прекрасно смогут улавливать постепенные перемены и взвешенно судить о результатах деятельности скорых работников и тех, что правят обществом».
Флора Рид наверняка бы уже язык проглотила от ярости, подумал Джон. Никакого тебе равноправия! Но, похоже, он поторопился с этим умозаключением, поскольку буквально несколькими строками ниже доктор Орм перешел от изложения этой своей теории ко всеобщему избирательному праву. Он предлагает, чтобы каждые четыре года население Англии или даже, быть может, только самые медлительные граждане — и женщины в том числе! — выбирали бы из числа самых надежных быстрых людей тех, кто лучше всего бы годился для управления страной, и составляли бы таким образом правительство.
