Пистолет упал, ноги перестали переступать, мужчина больше не двигался. Рана на плече, яркая кровь.

Пистолет оказался не заряжен.

Не послышалось ли ему, что датчанин как будто что-то сказал напоследок, будто он сдается? Джон сидел и смотрел на горло убитого. Как он боялся этого унижения, умереть насильственной смертью. Но раздавить самому живой организм, по причине опоздания, только потому, что твой страх не успел вовремя улетучиться, — это похуже, чем просто потерять голову. Это гораздо оскорбительнее, такое бессилие, чем то унижение, которого он страшился. Теперь, поскольку он остался в живых и его голове пришлось впустить остальные мысли, битва внутри его тела продолжилась: руки, мускулы, нервы, все отказывалось подчиняться, и с этим мириться было нельзя.

— Я убил его, — сказал Джон. Он дрожал.

Достопочтенный господин с вытянутым черепом

посмотрел на него усталыми глазами. То, что он услышал, нисколько не тронуло его.

— Я все давил и давил и никак не мог остановиться, — продолжал Джон. — Я слишком медлительный для того, чтобы уметь вовремя остановиться.

— Довольно! — прервал его череп. — Битва закончена, — сказал он хриплым голосом.

Джон не мог унять дрожь, теперь его трясло, мускулы стягивались в разных местах в болезненные узлы, напрягались, собирая боль в цепь островов, будто хотели защитить изнутри его панцирем или, наоборот, поднатужившись, выдавить прямо сквозь кожу то чужое, что проникло в него.

— Битва закончена! — прокричал тот, что видел знамение. — Мы им показали!

Им пришлось расставлять новые бакены. Датчане сняли все опознавательные знаки, чтобы английские корабли сели на мель. Шлюпка медленно продвигалась вперед, по самому краешку песчаной косы, совсем рядом с разбомбленным, разворошенным Трекронером. Безучастно сидя на банке, Джон смотрел туда, где была суша. Медлительность смертельна, думал он. Она смертельна не только для него, но и для других, и это самое страшное. Он хотел бы стать частью берега, прибрежной скалой, действия которой всегда будут полностью совпадать с его настоящей скоростью. Кто-то вскрикнул, и он посмотрел вниз: в прозрачной воде, на дне, лежали сотни убитых, многие в синих кителях, кто-то с открытыми глазами, глядящими вверх. Страшно? Нет. Они лежали там, как будто это было так и надо.

Ему самому там было бы самое место. Кому нужны часы, которые остановились? Гораздо уместнее было бы сейчас лежать среди тех, что на дне, чем сидеть в этой лодке. Жаль только потраченных усилий. Как будто издалека он услышал какой-то приказ, но не понял его. Разве можно понять хоть что - нибудь после такой канонады. Он хотел попросить повторить приказ, но потом передумал. Ему показалось, что он все-таки понял. Он выпрямился, поднялся на ноги, закрыл глаза и начал падать, медленно и плавно, как лестница, приставленная к стене. Когда он уже оказался в воде, ему совершенно некстати подумалось: «Что скажет Нельсон?» Предательская голова и здесь не отступала от своего. Она работала медленно и не желала отпускать вопрос. В результате его вытащили из воды, а он даже не успел обдумать, как люди тонут.

Ночью он лежал на спине и пытался найти глазами Загалса. Он не нашел его. Дух детства, он исчез, погиб, утонул вместе со всеми. В тысячный раз Джон перебрал, словно четки, все паруса, от бом - кливера до косой бизани. Проговорил весь такелаж, стоячий и бегучий, от ватер-штаг-крага до стень-фордунов. Как заклинание повторил все реи от грота-рея до бовен-блинда-рея. Он проверил боевую готовность всего корабля, все стеньги, все палубы, каюты, чины и звания и убедился: корабль к бою готов, только вот он сам ни на что не годился, внутри царила полная неразбериха. Уверенность покинула его.

— Я полагаю, — сказал доктор Орм, когда они встретились снова, — все дело в том, что ты никак не можешь пережить его смерть.

Он старался говорить очень медленно. Джону понадобилось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное. У него задрожали губы. Если Джон Франклин плакал, то это продолжалось до определенного момента. Он рыдал до тех пор, пока не начинало свербить в носу и не появлялось странное покалывание в кончиках пальцев.

— Ты же любишь море, — продолжал доктор Орм, — А море совсем не обязательно связано с войной.

Джон перестал плакать, потому что задумался. Он внимательно изучал свой правый башмак. Взгляд, не отрываясь, методично обводил прямоугольник блестящей пряжки: верхняя сторона — слева направо, далее вниз, нижняя сторона — справа налево, затем вверх, и так не меньше десяти раз. Затем он перевел глаза на плоские туфли доктора Орма, на которых не было ни пряжек, ни застежек, только большой бант. Наконец он сказал:

— С войной я ошибся.

— Скоро заключат мир, — сказал доктор Орм. — Сражений больше не будет.

Шерард Филипп Лаунд, десятилетний волонтер «Испытателя», писал письмо родным. «Ширнесс, 2-е Июля 1801 г. Дорогие родители! — Он облизывал губы и старался, чтобы не было ни единой кляксы. Скорее всего они попросят мистера Райт-Кодда, учителя, прочесть им письмо вслух. — Наше судно первый раз отправляется в такое далекое путешествие. Я рад, что меня взяли, да к тому же волонтером первого класса. Капитан считает, что мне совершенно не за что благодарить его, потому что это Джон Франклин похлопотал за меня. Я бы тоже хотел стать капитаном. Мы с Джоном были в Лондоне. После Копенгагена Джон стал еще более медлительным и все о чем-то думает. По ночам ему все время снятся покойники. Джон очень добрый. Он купил мне, к примеру, морской сундук, такой же как у него. Сундук очень поместительный, в нем много отделений, а сам он весь наподобие бочонка. Снизу у него идет такой кант, вроде подставки. А ручки сделаны из пеньки, ушками. Крышка обтянута парусиной. Сейчас я пишу на нем это письмо. — Он сдвинул лист немного повыше, облизал губы и обмакнул перо. Пока получилось всего лишь полстраницы. — А еще Джон подарил мне бритвенный прибор, сказал, что, когда мы доберемся до Терра-Австралии, он мне уже, наверное, понадобится. Он мне все рассказал про город. Люди тут на улицах не здороваются, потому что они и не знают друг друга. Тетушка Джона (Чепелл) тоже с нами, на корабле, она ведь теперь жена капитана. Он взял ее с собой, и она поедет с нами на другой край земли. Она спрашивает меня иногда, не надо ли мне чего. Я всем доволен, и мне все нравится. Сейчас мне пора уже заканчивать, потому что на корабле много дел».

Капитаном корабля был не кто иной, как Мэтью. Он все-таки вернулся, хотя давно уже считался пропавшим без вести. Джону Франклину как раз исполнилось пятнадцать.

— Неладно с ним, — вынужден был признать даже Мэтью, который приходился ему теперь дядей и потому старался еще больше оберегать его, защищая от нападок других, например от лейтенанта Фаулера.

Джон частенько стоял, не зная, что делать, и всегда там, где он больше всего мешал.

— От него никакого проку, — заявил Фаулер.

— Он многое умеет, — возразил Мэтью, — только еще не отошел от контузии.

«Сколько он будет отходить, — подумал Фаулер. — С Копенгагена уж месяц прошел».

Палубой ниже ораторствовал Шерард:

— Джон знаете какой силач! Он голыми руками придушил одного датчанина. Мы с ним друзья, уже давно!

Иногда Джон улавливал, что говорят про него. От таких разговоров он еще больше страдал. Они, конечно, говорили все это по доброте, и ему не хотелось их подводить. Но что делать с собой, он не знал, а от таких хвалебных речей и вовсе сникал. По ночам, если к нему не являлись те убитые, что лежали на дне морском, ему снилась странная фигура. Она была симметричной и гладкой, без углов: такая милая, упорядоченная поверхность, не прямоугольник и не круг, с регулярной разметкой внутри. В какой-то момент эта фигура неожиданно менялась, искажаясь до неузнаваемости. Она разъезжалась в разные стороны, рассыпалась на части и снова собиралась в негеометрическую рожу, мерзкую и страшную. От нее исходила такая угроза, что Джон просыпался в холодном поту и боялся снова заснуть.