Джон вспомнил о своем застывшем взгляде. Он был опасен и оставался таковым. Но если этот взгляд использовать совсем в других условиях, не на войне, и к тому же крайне редко, тогда он уже будет служить не рабской проворности, а способствовать проявлению моментальной силы, необходимой иногда хорошему начальнику, который в целом отдает предпочтение изучению отдельных деталей, а также мечтаниям. Отныне медлительность будет в почете, а быстрота пойдет ей в услужение. В умении охватывать все одним взглядом нет ничего хорошего, один взгляд слишком многое упускает. Требование сохранять присутствие духа, возведенное в общее правило, вредно, ибо этот дух отвлекает от собственно присутствия и мешает видеть и оценивать должным образом настоящее. Джон решил поставить на рассеянное отсутствие и был уверен, что сделал правильный выбор. У него созрела мысль разработать собственную систему, по которой можно было бы жить и водить суда.

А вдруг с него, Джона Франклина, начнется новая эра? 74°25′. Они были уже на уровне Медвежьего острова.

Едва они миновали 75° северной широты, пошел снег. Джон высунулся из каюты и потянул воздух носом. Вся палуба была покрыта белой порошей. Точно так же пахло, когда он впервые в своей жизни увидел снег. Он потихоньку огляделся, выбрался наружу и принялся кружить неуклюжим медведем, разглядывая с любопытством свои следы. Он чувствовал себя таким молодым, что это нужно было сразу обдумать: может быть, он действительно был молодым! «С чего я взял, что мои тридцать — те же тридцать, что и у других людей? Если я отстаю, как часы, то, стало быть, на круг у меня уходит больше времени. Значит, мне не тридцать, а, допустим, только еще двадцать». Он резко оборвал свой медвежий танец, когда заметил, что мичман Бек смотрит на него с грот-мачты строго и даже почти осуждающе. Он хотел проигнорировать его, но не мог не посмотреть на свои следы глазами Бека и представил себе собственные движения. Он невольно рассмеялся и снова взглянул на Бека. Тот тоже рассмеялся, обнажив ряд белых зубов. Приглядный парень.

— Какой чудесный снег, сэр!

Нет, в его словах как будто не слышится никакой иронии. И все же, и все же! Джон нахмурился по - капитански, резко отвернулся и пошагал, несколько растревоженный, к себе в каюту.

Может, это и есть полярный магнетизм? Вот только как его измерить?

Наступили настоящие холода. Все снасти обледенели, бегучий такелаж так задубел на морозе, что ничем уже не отличался от стоячего. Вахтенным теперь приходилось не только откачивать воду, но и обивать палками канаты и тросы, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии. Каждый маневр превращался в большое приключение, а холод только усиливался. Душераздирающий кашель сотрясал весь экипаж. Джон, напротив, пребывал в превосходнейшем состоянии духа и даже позволял себе мелкие шалости.

Он изучал снег и, ввиду отсутствия противоправных действий, заносил свои наблюдения, касающиеся разных видов снежинок, в штрафной журнал. «Снежинки имеют по преимуществу шестиугольную форму». В конце концов, их экспедиция преследует исследовательские цели. Хотел бы он посмотреть на лица адмиралов, когда сей кондуит после долгого путешествия по городам и весям Святой Руси попадет им в руки.

Впервые парусники шли среди плавучих льдов, и слышно было, как льдины шаркают по бортам и рассыпаются с легким звоном в мелкую крошку.

Никто не хотел идти спать. Никак было не свыкнуться с мыслью, что это ночь, раз так светло. Низкое солнце светило прямо на белые паруса, лед сверкал, переливаясь, словно груды алмазов на фоне изумрудных фотов, а вот возник целый город, весь состоящий из причудливых фигур. Здесь вполне можно было обходиться без всяких морских команд: они двигались от «церкви» к «крепости», а затем брали курс на «мост» за «пещерой». Под водой тоже был лед, он шел сплошным слоем и отражал свет. Море было все в белом, и в светящемся молоке плавали тюлени.

Вся команда висела на вантах и смотрела на искрящуюся массу, которая толклась в кильватере позади судна, безнадежно пытаясь его догнать. К полуночи солнце село, красное, странной формы, будто гигантский банан. Впрочем, оно даже толком не село, а только так, скрылось для виду, окунулось в воду и тут же вынырнуло на просушку.

Бичи сказал:

— Все, конечно, замечательно, только как нам загнать их спать?

Это был бесконечный вечер, его бесконечность отражалась в небесах, и длинные невиданные тени ложились на землю, клубился туман, поднимаясь кверху и превращаясь тут же в красноватые облака, от которых менялись все краски до самого горизонта.

Джон разглядывал лед, изучал его формы и пытался понять, что они означают. Получалось, что море все-таки может превзойти самое себя, опираясь при этом только на свои собственные силы. Доказательства вот они, перед глазами. Здесь он нашел то, что составляло смысл его грез.

Часами сидел он, зарисовывая различные формы айсбергов в штрафной журнал. Каждый рисунок сопровождался подробной цветовой характеристикой: «Слева зеленое, справа красное, по прошествии десяти минут наоборот». Он пытался как-то обозначить то, что видел, но у него плохо получалось. Это была скорее музыка, которую нужно было бы записать нотными знаками. Ребристое море, играя, держало ледяные фигуры как такт, а сами они, словно звуки, несли в себе гармонию, которой не мешали ни их трещины, ни их развалистость. Они излучали покой и безвременность и потому не могли быть уродливыми. Здесь все дышало миром. Где-то там далеко, на юге, человечество пеклось о нужде человечества. В Лондоне над всеми властвовало время и каждый был обязан ему подчиняться.

Миновали 81° северной широты, льды стали больше похожи на мощные плиты, из которых образовывались целые острова. В конце концов наступил момент, когда «Трент», при полном ветре, встал и не двигался с места.

— Почему стоим? — крикнул Рид, глядя наверх, а через несколько минут на палубу спустился маат Керби и задал тот же вопрос:

— Почему стоим?

От томительного ожидания экипажем овладело беспокойство. Хотя никаких оснований, решительно никаких, для этого не было и можно было спокойно продолжать ждать. Ведь не исключено, что суда дрейфуют вместе со льдами, причем в нужном направлении. Но с «Доротеи» уже поступил сигнал. Приказ Бьюкена: «Колоть лед, тянуть суда вручную!»

Десять человек с топорами и заступами принялись долбить лед, чтобы освободить немного пространства перед парусником, а десять других тянули его на длинных тросах. Через несколько часов все совершенно выдохлись, так что к концу вахты уже ничего не могли, кроме как нервно смеяться, лишь бы не плакать. И эти нечеловеческие усилия были предприняты только с одною целью — ублажить их собственное нетерпение и нетерпение Бьюкена. Они готовы были совершать бессмысленнейшие действия, если от этого у них возникало чувство, будто дело не стоит на месте.

А что, если льды дрейфуют на юг, а вовсе не на север? Еще большой вопрос, заметит ли это Бьюкен. Он любит рулить «по ощущению».

Джон приказал организовать музыку, чтобы хоть как-то приободрить команду тягачей. Матрос Джильберт шагал теперь впереди всех и пиликал на скрипке. Для такого мероприятия лучше музыканта не придумаешь. Хотя он и владел определенным набором разных звуков, из которых складывалась его вдохновенная игра, они не вызывали ни у кого особого желания остановиться и послушать.

Странно: чем ближе становилась заветная цель, тем отчетливее Джон понимал, что он в ней больше не нуждается. Полная тишина, абсолютное безвременье, зачем ему все это, в самом деле? Он был капитаном, и у него было свое судно, он вовсе не хотел теперь превращаться в часть берега, в морской утес, что смотрит в тысячелетия, не ведая вины. Исчисленное время столь же необходимо, сколь необходимы меры длины и веса для того, чтобы распределить по справедливости имеющееся на земле добро и человеческий труд. Песочные часы должны переворачиваться, судовой колокол должен бить каждые полчаса, дабы Керби откачивал воду не дольше, чем Спинк, а Бек мерз не дольше, чем Рид. И вряд ли на полюсе это будет иначе, что вполне устраивало Джона, поскольку его вообще теперь все устраивало, кроме, пожалуй, командования Бьюкена.