— Молодые ребята, а злые-презлые! Мы-то чем виноваты! — рассказывал старший мальчик, спокойно и в то же время с хитринкой: мол, не поймешь, чего они привязываются. — Кто станет воровать их дохлых кур? Разве только они сами, эти злыдни!
Отощавшие дети Дзин дружно рассмеялись. Их смех явно свидетельствовал о высокомерии и отчужденности старших по отношению к молодежной группе, потерпевшей провал с разведением кур. И тогда я впервые ощутил жалость и к королю супермаркета, которого воспринимают как оборотня, и к молодежной группе, которую старшие атакуют со всех сторон. Позиция, занятая по отношению к молодежи этими людьми, как раз теми, кто использовал в своих целях демобилизованных и заставил их сыграть определенную роль — кульминацией этих хулиганских действий явилась гибель брата S, — строилась на глубоко укоренившихся недоверии и пренебрежении. Я смог осознать это лишь теперь, став старше покойного брата, когда вырвался из деревни и получил возможность объективно взглянуть на ее повседневную жизнь. Раньше деревенские дети, не в пример взрослым, как идолам поклонялись бунтующей молодежи, а теперешние — так же равнодушны к молодежной группе, как и взрослые. Костер погас, и на земле остался черно-грязный купол сгоревшей бумаги. Дети стали топтать его, хотя это было и ни к чему. Жена, вернувшись из флигеля, сказала детям:
— Бегите скорее домой, там есть рисовые лепешки.
Но они пропустили ее слова мимо ушей и продолжали затаптывать остатки костра. Разговоры о еде задевали их не по-детски развитые щепетильность и самолюбие. А может быть, они так отощали потому, что, глядя на мать, проклинающую свой непомерный аппетит, причину всех ее горестей, возненавидели еду.
— Дзин довольна, Мицу, — сказала жена.
— Она не удивилась?
— Сначала, взглянув на приспособление, она сказала: «Мицу, видно, решил подурачить меня», но я ей объяснила, что сама его заказывала. Дзин так и сказала: «подурачить».
. — Вот оно что. Когда я был маленьким, здесь, в деревне, слово это было самым распространенным. Мать, стоило нам пошутить, всегда сердилась и говорила: «Мать хотите подурачить?» Ну а как ты думаешь, пригодится Дзин наша новинка?
— Думаю, пригодится. Нужно, правда, следить, чтобы она не свалилась с этого сооружения, но первый эксперимент прошел успешно, — сообщила жена, не вдаваясь в подробности при детях, которые замерли, прислушиваясь к нашему разговору, и неожиданно: — Дзин спросила, и я рассказала ей о нашем ребенке.
— Ну что ж. Когда приносишь такую вещь, естественно, хочется, поделившись сокровенным, сгладить испытываемую собеседником неловкость.
— Но если бы ты, Мицу, услышал, что сказала об этом Дзин, твоя доброта к ней моментально бы испарилась. Я, правда, не согласна с ее мнением, но все же… — сказала жена, преодолевая внутреннее сопротивление. — Дзин сказала, что ненормальность ребенка, возможно, результат твоей наследственности.
Я вздрогнул, точно обжегшись. Такое способно было вмиг вымести из моего мозга засевшего там короля супермаркета. Покраснев от тревоги, нависшей черной тучей, тревоги, будто на меня обрушился неведомый враг, я постарался собрать силы для самозащиты.
— Оснований для такого умозаключения фактически нет почти никаких. Когда я учился еще в начальной школе, однажды тело мое свела судорога — вот и все. — Жена, тоже покрасневшая после того, как лицо мое залила краска, тут же меня раскусила. — Тело мое свела судорога, и я потерял сознание на школьном вечере, — продолжал я, погружаясь в глубокий покой, вернувшийся ко мне после первого потрясения, и в то же время ощущая буквально на вкус непереносимый жар злобы, разлившийся по всему телу.
Дети Дзин пронзительно расхохотались. Своим смехом они без зазрения совести обливали презрением меня и жену, восстановив в свою пользу психологический баланс; когда же я сердито глянул на них, они, продолжая смеяться, убежали к своей разжиревшей матери и рисовым лепешкам.
А мы с женой вернулись к очагу. Опасаясь, что в ее душе — она ведь будет пить и сегодня вечером — разрастется подозрение, я почувствовал необходимость подробно рассказать ей правду о злом духе, внезапно вселившемся в меня тогда, в детстве, на школьном вечере.
В то же время мои воспоминания не должны были явиться толчком, который сбросит жену под еще более крутой откос пьянства. И я стал осторожно рассказывать, внимательно следя за тем, чтобы этого не произошло.
Случилось это на вечере, скорее всего осенью в тот год, когда началась война, потому что после войны, пока вечера не возобновились, о нем часто вспоминали как о последнем школьном вечере. В то время отец был на северо-востоке Китая и выполнял там какую-то работу, загадочную, непостижимую не только для нас, детей, но и для еще жившей тогда бабушки и даже для матери. Ради этого он продал землю, на вырученные деньги переправился через пролив и с тех пор по полгода проводил в Китае. Самый старший брат и брат S учились: один — в университете в Токио, другой — в средней школе в городе, а дома оставались только бабушка с матерью и Дзин, ну и мы, дети — я, Такаси и еще совсем маленькая сестра. Вот почему по пригласительному билету, присланному на имя отца, пошли Дзин и трое детей. Я могу сейчас совершенно явственно, будто у меня был третий глаз, сверху наблюдавший за происходящим, восстановить картину, как в самом большом классе школы, посредине первого ряда, с двух сторон от Дзин, державшей на руках сестру, сидим мы с братом на деревянных стульях, задрав ноги вверх.
В метре от нас из двух возвышений для преподавателя сооружена сцена, на которой выступают старшеклассники. Вначале, повязав головы скрученными платками (судя по количеству старшеклассников в нашей школе, их должно быть не больше четырнадцати-пятнадцати, но для меня, ребенка, это огромная толпа), они обрабатывают поле, изображая крестьян в старину. Потом, отбросив мотыги и вооружившись топорами и серпами, затевают военную игру. Появляется их предводитель. Это юноша из деревни, красавец даже в глазах ребенка. Под его руководством вооруженные крестьяне обучаются бою, чтобы суметь обезглавить правителя княжества. Его голову заматывают черным покрывалом, а крестьяне, разделившись на два лагеря, начинают игру. Во втором акте появляется богато одетый человек, он уговаривает крестьян отказаться от своего намерения, но разъяренные крестьяне не слушают его. Тогда человек заявляет, что он сам обезглавит правителя. В наступившей тьме перед замершими в ожидании крестьянами проходит кто-то в маске, на него бросается богато одетый человек и отрубает ему голову. Роль человека в маске исполняет, видимо, ученик в черном балахоне; к балахону прикреплен черный шар, и поэтому он кажется немного выше остальных детей. Когда его отрубленная «настоящая голова» с тяжелым стуком падает и катится по сцене, человек, обезглавивший правителя, провозглашает, обращаясь к попрятавшимся крестьянам: «Это голова моего брата!» Крестьяне снимают с отрубленной головы маску и, узнав своего молодого предводителя, навзрыд плачут…
Содержание пьесы нам заранее рассказала Дзин, кроме того, я не раз видел этот спектакль на репетициях, поэтому все уловки были мне прекрасно известны, но тем не менее в тот ли момент, когда скатилась «настоящая голова» — набитая камнями бамбуковая корзина, — в тот ли момент, когда меня напугал вопль: «Это голова моего брата!», а может быть, в тот критический момент, когда в моем воображении и то и другое слилось воедино, меня охватил безумный страх, с плачем и криками я упал на пол, у меня начались судороги, и я потерял сознание. Очнулся я уже дома, около меня была бабушка, я услышал ее слова: «Как это ужасно — дурная кровь доходит даже до правнуков», — и от страха снова закрыл глаза и замер, сделав вид, что все еще нахожусь в беспамятстве.
— Помнишь, после выхода моего первого перевода я получил письмо от учителя нашей деревенской школы, ушедшего на пенсию? Когда был тот школьный вечер, он еще работал старшим преподавателем, его специальностью была математика, но он самостоятельно изучал историю родного края и даже написал этот самый сценарий для спектакля. Но в ту зиму началась война, в следующем году была изменена система народных школ, сценарий его подвергся критике, и учителя понизили в младшие преподаватели. Обо всем этом он рассказал в своем письме. Я ему тоже написал и спросил, действительно ли мой прадед убил своего младшего брата. Он мне ответил, что эти сведения, видимо, ошибочны. Я теперь присоединяюсь к тем, писал он, кто считает исторически достоверным тот факт, что твой прадед отправил своего младшего брата — руководителя восстания — в Коти. Я спросил его также, известны ли ему подробности смерти отца, и он ответил, что только моей матери кое-что было, безусловно, известно, но она не хотела, чтобы узнали правду, стараясь изо всех сил, чтобы о смерти отца забыли, и поэтому сейчас в деревне нет уже никого, кто мог бы слышать хоть что-либо достоверное о его смерти.
