— Мицу совершенно отошел от общества, и тем не менее общество уважает его, — заявила жена, допивая первый стакан виски. — Така — полная ему противоположность, это ясно?

— Да, конечно. Совершенно ясно, — ответил жене Такаси, стараясь не смотреть на меня. — И прадед, и дед, и их жены принадлежали к тому же типу людей, что и Мицу. В нашем роду почти все, кто отличался от них, умирали насильственной смертью, а сами они спокойно наслаждались долгой жизнью. Нацу-тян, в девяносто лет Мицу заболеет раком, причем раком в легкой форме.

— Пытаясь выявить характерные типы, существовавшие в нашем роду, ты, Така, делаешь чересчур поспешные выводы, — возразил я нерешительно, но никто, кроме Хосио, на мои слова не обратил внимания. — Если сам не причислишь себя к тому или иному типу, все старания бесцельны, верно?

После ужкна Такаси отдал нам с женой половину задатка, полученного у короля супермаркета, но уже опьяневшая жена не проявила к деньгам никакого интереса, и я стал засовывать их в карман, но тут услышал:

— Мицу, ты мне не дашь пятьдесят тысяч иен, чтобы организовать футбольную команду и тренировать ребят из молодежной группы? В машине лежат десять мячей, которые я привез из города, — расходов масса.

— Мячи такие дорогие? — робко спросил я у Такаси, игравшего в футбольной команде университета.

— Мячи я купил на свои деньги. Но среди кандидатов в команду есть ребята, которые каждый день ходят на земляные работы в соседний город, — они не коснутся мяча, пока мы не возместим им дневной заработок, хотя бы в первое время.

В кромешной тьме, поглотившей мое темное тело, еще во сне я услышат звук потрескивающего на морозе бамбука. Звук, словно острыми стальными когтями, впивался в мою сонную горячую голову. Я вижу сон — сон о восстании крестьян, он восходит к воспоминаниям о том дне, когда в конце войны от каждого дома в деревне брали на рубку бамбука одного взрослого, потом сон возвращает меня к событиям I860 года. Снова погружаясь в глубокий сон, я ощутил всю свою беспомощность и нерешительность; отвратительный, но уже привычный, ставший мне близким сон я предпочитал тревожной встрече наяву с пышущим здоровьем, неприятным на вид корейцем — королем супермаркета, которая несла мне новые волнения и заботы…

В новом сне крестьяне, живущие в обобщенном времени, в котором слились 1860 год и период конца войны, в полувоенной, защитного цвета одежде, с болтающимися за плечами стальными шлемами, подвязав на макушке волосы, старательно работают, заготовляя огромное количество бамбуковых пик. Это те люди, кто, вооружившись бамбуковыми пиками, умело ведут сражения в 1860 году, те люди, кто самоотверженно бросается в атаку на самолеты и бронированные десантные суда. Моя мать, размахивая топором, тоже рубит бамбук, но она боится острых предметов и от одного лишь сознания, что в руках у нее топор, побледнела, безжизненное лицо покрылось капельками пота, глаза плотно закрыты, и она не глядя ударяет по бамбуку. Бамбук растет очень густо, и беды не избежать. Размахнувшись, мать заносит топор над головой, и топорище, стукнувшись о росший сзади бамбук, ломается. Сорвавшийся топор с треском ударяет ее по голове. Мать вяло опускает топорище в густые заросли глицинии, медленно прикладывает ладонь к затылку, показывает ее мне, и я вижу, что ладонь испачкана кровью и напоминает ярко-красное печенье для панихиды. Я холодею от пронизывающего меня страха и отвращения. А мать, наоборот, воспрянув духом, победоносно восклицает: «Ушиблась. Теперь меня освободят от учений!» Потом она оставляет топор и нарубленный бамбук и скользит вниз по склону, заросшему глициниями.

Как только мы запираемся с матерью в амбаре, по мощенной камнем дорожке поднимается к нам отряд местных жителей, вооруженных бамбуковыми пиками. Их ведет Такаси, возраст которого невозможно определить. Он единственный здесь, в деревне, кто по-настоящему видел Америку и американцев, и потому в глазах местных жителей, встретивших с бамбуковыми пиками в руках высадившуюся в прибрежном городе и пришедшую сюда американскую армию, больше кого-либо достоин быть предводителем. И вот вооруженный пиками отряд начинает приближаться к амбару, где укрылись мы с матерью.

«Если они и сожгут главный дом, амбар устоит, он не сгорел и в тысяча восемьсот шестидесятом году! — говорит мать. На ее выпачканном кровью, широкоскулом, с выпуклым лбом лице застыла враждебность. — Твой прадед стрелял из бойниц этого дома и обратил в бегство бандитов!»

Потом мать начинает меня торопить, но я и понятия не имею, как обращаться со старинным ружьем, которое держу в руках. В мгновение ока сгорел главный дом, огонь охватывает и флигель, и в свете пламени видно, как растолстевшая, совершенно обессилевшая, но все же пытающаяся спастись Дзин, истекая потом, бежит вперевалку, как жук. Такаси, предводительствующий нападающими, точно слившись с братом прадеда, гневно обличает меня и мать, спрятавшихся в амбаре, обличает духов наших предков. Его окружают плотным кольцом члены молодежной группы, которых он обучил на футбольных тренировках. Молодежь одета в старомодные пижамы — в поперечную полоску, черные волосы собраны на макушке в большие пучки. Бандиты вопят: «Ты точно крыса!»

Во сне мое сознание, будто стремясь охватить всю картину, витает высоко над долиной, оно туго наматывает нервы на крохотную катушку, какая бывает в телефонной трубке. Но, сидя в амбаре со старинным ружьем на коленях, я пришиблен доносящейся снаружи руганью. Застонав, я просыпаюсь. Испытанное во сне волнение не исчезает и наяву, напротив, оттого, что сон уже улетучился, меня еще сильнее охватывают тревога и уныние. Непреодолимо захотелось снова укрыться где-то, и я с признательностью вспоминаю четырехугольную выгребную яму, прикрытую бетонной крышкой. Рядом со мной спит жена, разогретая алкоголем и сном, теплая, как ребенок, а я проснулся, и мне холодно.

Если подняться на одну из возвышенностей, окружающих долину, оттого, что река скрывается в лесу, подступающем к ней с двух сторон, она кажется замкнутой. Дно реки каменистое, берега покрыты густыми зарослями бамбука, а дорога отдаляется от берега и резко идет вверх. Людей, селящихся вдоль этой горной дороги, жители долины называют окрестными. Веретенообразная долина вдается в лес, и заросли бамбука под прямым углом перерезают этот клин, образуя широкий пояс, отделяющий жителей низины от окрестных. Однажды жители нашей деревни вооружились пиками из бамбука, собрались во дворе школы, и чиновник из префектуры, приехавший проверить, как идет обучение владению пиками, заявил: «Мы решили провести учения потому, что жители деревни Окубо привыкли обращаться с пиками!», чем привел в негодование старосту деревни и всю деревенскую знать. В результате староста отправился в город, заявил протест и мелкий чиновник был уволен. Неожиданное возмущение тихих деревенских жителей, выступивших против властей префектуры, удивительно обернувшееся их победой, для нас, детей, было непостижимой загадкой. И каждый раз, когда вместе со взрослыми я по утрам углублялся в бамбуковую чащу, сопровождая мать, которая, как и в моем сне, боялась топора и вообще острых предметов, раздававшееся вокруг потрескивание бамбука воскрешало в моей памяти негодование, охватившее деревню. Я, тогда еще ребенок, ощущал неизъяснимую робость. После войны на лекциях по истории я впервые услышал о восстании крестьян в 1860 году, и лектор подчеркивал, что оружием крестьянам служили пики из палок, нарубленных в бамбуковых зарослях. Тогда только я осмыслил причину возмущения старосты. Ведь в годы войны о восстании деревня вспоминала как о позоре, а бамбуковые заросли были самым явным свидетельством восстания 1860 года. Туда снова загоняли крестьян, и они должны были рубить все тот же бамбук и так же затачивать его. Поэтому и не могли они безразлично отнестись к словам чиновника, разбередившим воспоминания о позоре. Староста, деревенская знать и их прихлебатели, стыдившиеся своих предков, рубивших бамбук, чтобы выступить против властей, страстно желали смыть позор 1860 года с себя и с тех, кто сегодня затачивал пики, чтобы служить государству.