Эйно Вялло лежал между бетонной плитой и грудой битого кирпича. Ноги у него перекрутились, а руки были разбросаны. Смотреть более подробно Волков не хотел и не стал.

– Сам упал? Пьяный, наверное…

– Не повезло… Вон какая куча мусора, попал бы в нее, может, и жив остался, – судачили зеваки.

«Это вряд ли», – хихикнул кот. А может, так подумал сам Волков. Или Волк, или, скорей всего, Расписной.

Милиционер-водитель Смыков осмотрел труп, подошел, козырнул Волкову, доложил:

– Похоже, из окна выпал. Вроде трезвый и одет прилично…

– Сообщай дежурному, пусть присылают группу! – распорядился Волков, потому что командир взвода ППС всегда находится на посту, даже в свой собственный выходной.

В это время из подъезда вышли Фогель и Генрих. Витька Розенблит, следуя полученным инструкциям, ни на шаг не отставал от них. Фогель втянул голову в плечи. Ему явно не нравилось скопление народа, не нравилась милицейская машина, не нравилось отсутствие подельников.

– Что тут у тебя происходит, Генрих? – спросил он, то и дело оборачиваясь на дверь подъезда. Он был так озабочен происходящим, что не обратил внимание на подошедшего Владимира.

– Ничего особенного, дядя Иоганн, – сказал Расписной. – Эйно Вялло упал с крыши.

Фогель вздрогнул:

– Это ты?! Я думал, ты в Москве… А что с Эйно?

– Разбился в лепешку. Скажу вам по секрету, – Расписной понизил голос. – Он уже падал со сломанной шеей. Так что он теперь никак не сможет ударить отца ножом. И меня тоже.

– Что?! – воскликнул Генрих. – Почему ножом? Мы очень мирно попили чай, у Иоганна нет ко мне никаких претензий…

– Если претензии появятся, я вобью их ему в жопу! – так грозно сказал Расписной, что Витька Розенблит отступил на шаг.

Фогель молчал, нервно оглядываясь по сторонам.

– Тулу ищете? Молодец, дядя Иоганн, учел мои советы, с «черной мастью» [79] общий язык нашел! – похвалил Расписной, гипнотизируя Фогеля тяжелым недобрым взглядом. – Только Тула скоропостижно умер. Утонул в канализации. В подвале оказался открытым люк, там кто угодно утонет, даже вы. Хотите посмотреть?

1– .

Расписной взял Фогеля за локоть и подтолкнул к подъезду, но тот уперся и стал вырываться:

– Пусти меня! Я никуда не пойду! Отпусти!

Рядом мгновенно появился сержант Ивонин.

– Что случилось, командир? – Он поигрывал наручниками, на лице читались желание и готовность их немедленно применить.

– Пока ничего. Не уезжай, пока я не скажу.

– Есть!

– Вот так, гражданин Фогель! – назидательно сказал лейтенант Волков. – Значит, в канализацию вы не хотите. Что ж, можно и по закону разобраться. Покушение на убийство – статья серьезная. К тому же у вас в карманах может анаша оказаться или патрончик… Лет на пять-семь потянет. И без всяких амнистий…

– Чего ты хочешь? – хрипло спросил Фогель.

– Ничего. Но за отца я тебе кадык вырву! – прошипел Расписной. – Помнишь, ты сказал, что сам заточку в брюхо совать не умеешь? Это точно! А вот я – все умею! Сваливай, и чтоб больше я тебя никогда не видел! Иначе – кранты! Ты меня понял, киллер яйцев?

Отпетый уголовник Расписной и облеченный властью старший лейтенант милиции Волков, объединившись в одном теле, способны убедить самого стойкого бойца за идею. Тем более что упорство в идеологической борьбе и способность поставить на кон собственную жизнь требуют совершенно разных личностных качеств.

Фогель кивнул:

– Я все понял, Вольдемар. Не надо волноваться.

Старший лейтенант Волков подозвал Ивонина.

– Отвезите его на вокзал и посадите в любой поезд. А если когда-нибудь еще увидите эту рожу – задерживайте и сообщайте мне. А я займусь им с пристрастием.

– Есть, командир, – козырнул старший экипажа.

– Я ничего не понял, – сказал Генрих, когда они остались одни. – Иоганн вел себя совершенно нормально, подчеркнуто миролюбиво. Сказал, что не осуждает меня, потому что это они меня вынудили. Мы расстались, как друзья, как прежде… Он приглашал меня в гости… Меня вновь стала мучить совесть. Почему ты так грубил ему, так ужасно угрожал… И кто этот человек, который разбился?

– Пусть твоя совесть успокоится, – Волк обнял отца за плечи. – Этот человек поджидал тебя в подъезде. Чтобы ударить ножом, когда ты пойдешь провожать своего друга Иоганна. И убить. План разработал твой друг Иоганн. Когда я погнался за этим человеком, он выбежал на крышу и сорвался вниз. Вот и все.

– Сам сорвался? – У Генриха было странное выражение лица. – Такие люди обычно крайне осторожны…

– Конечно, сам, – как можно искренне ответил Волк. Но, похоже, отца он не убедил.

– И все же ты очень страшно говорил с ним. Я даже перестал узнавать своего сына. Ты говорил как… Как…

Генрих так и не смог подобрать нужного слова. Волк тяжело вздохнул:

– Все мы меняемся, отец. И с этим ничего не поделать. В голосе его прозвучала горечь.

Мотька уже подумывал, что не грех бы избавиться от своей дурацкой кликухи. Он еще молодой, не до смерти же с такой беспонтовщиной ходить… Когда человек меняется, и погоняло новое появляется.

А жизнь его теперь пошла в гору, это ясно. Басмач держал базар, поэтому Мотька встречался с ним каждый день. И получал небольшие, но важные задания.

Например, надо было приглядывать, не утаивают ли продавцы часть выручки, честно ли платят положенную дань.

– Я человек справедливый, – любил повторять Басмач. – Если торговля не выгорела, разве я не пойму? Сегодня меньше заплатишь, нет проблем. Но уж если дела хорошо идут – отдай на общее благо!

Басмач любил говорить замысловато, а в переводе на простой язык это означало, что размер дани определяется индивидуально и зависит от товара. То есть – следить надо постоянно, никого и ничего из виду не упуская.

Вот Мотька и следил, и докладывал. Идет между рыбными рядами и вдруг видит, что инвалид дядя Петя, который всегда вяленой таранкой да чехонью торговал, из-под прилавка осетровую икру продает! А ну, пес одноногий, давай по другой таксе отстегивай! Да плевать, что у тебя одна баночка приблудилась, теперь всегда будешь за осетрину платить, а не за таранку! Чтоб не крысятничал!

Или Матрена, что свинину продает, – заплатила за одну тушу, а выставляет уже третий окорок. Иди сюда, шалава, гони бабки!

Басмачу и его людям в такие мелочи вникать западло, а Мотька и камеру хранения проверит, и к машине сбегает, все выяснит, до грамма и копейки. Он тут самый главный инспектор, его решения не обжалуются… Скажет – выгнать с базара, и выгонят!

Мотьке нравится решать чужие судьбы. Недаром те, кто его раньше за грязь считал, теперь лебезят и заискивают. Он очень гордился своей значительностью. По карманам уже не шарил, незачем. Вечером отдаст собранное – до рваного рубля, до замызганной копеечки – это очень важно – и официально получит свою долю. Это не украденные деньги, а честным трудом заработанные!

Бывали и помельче поручения. Но ведь с Басмачом оно так – никогда не знаешь, не обернется ли какая-нибудь мелочь крупным делом и крупной наградой. Говорили, и Холеный – такой же. Большие люди, одно слово!

Например, как-то Басмач велел Мотьке:

– Вот что, помнишь, про телку спрашивал я тебя, в магазине которая?

– Помню, – кивнул Мотька, умолчав о том, что даже слышал разговор этой телки с Басмачом у собственного подъезда. – Так что?

– Так вот, – продолжал Басмач. – Твое дело будет маленькое: надо ее вызвать, короче, выманить, куда я скажу. Она ж тебя знает! Только так сделать надо, чтоб пришла, – подчеркнул он с обычной угрозой в голосе.

– Да как же я так скажу, чтоб пришла? – испугался Мотька. – Нинка эта – уж больно девка самостоятельная, а на меня она вообще…

– А ты подумай. Что, совсем дурак? Зачем я тебя держу?

Басмач замолчал, презрительно глядя на Мотьку. У того сердце екнуло: ведь может все разрушиться, все доверие пропасть, и долгожданное уважение – тоже! И все из-за чего – из-за какой-то шалавы!