– Ну что, Калик? – спросил Морда, победно осматриваясь по сторонам. – Давай разберемся по нашим законам, как ты за хатой смотрел…

– Давай разберемся! – спокойно кивнул тот, достал пачку «Беломора», закурил, несколько папирос отдал стоящим рядом арестантам, те тоже радостно задымили.

– Говори, Морда, я тебя слушаю. И честные бродяги ждут!

Калик невозмутимо выпустил струю сизого дыма в лицо обвинителю. От вспышки волнения не осталось и следа. Казалось, что минуту назад на его месте был другой человек.

– Что ты мне предъявить хочешь?

Эта непоколебимая уверенность начисто перечеркнула тот минутный успех, который Морда уже посчитал своей победой. Но он не собирался давать задний ход.

– В путевой хате нулевого смотрящий встречает, разбирается, место определяет. А чтобы пидор над честным мужиком изгалялся – такого отродясь не бывает! Меченый тоже мужика гнул, в обязаловку поставил! Говорит, ты ему разрешил…

– Савка, штырь! – не глядя бросил Калик. И повернулся к арестантам: – Кого тут без меня обидели?

– Дык вот он я… – нехотя отозвался Драный.

– Так все и было, как Морда сказал?

– Дык точно так…

Савка отыскал и принес смотрящему заточенный гвоздь.

– Кто пидору волю дал? Кто тебя в обязаловку ставил?

– Дык вот энтот. – Драный указал на лежащего без чувств Меченого. Чувствовал нулевик себя неуютно и явно не знал, чем для него обернется все происходящее.

Не выпуская папиросы изо рта, Калик нагнулся к Меченому, вставил гвоздь ему в ухо и резко ударил ладонью по шляпке. «Сотка» легко провалилась в ушную раковину. Раздался утробный стон, могучее тело выгнулось в агонии, из хрипящего рта вылилась струйка крови. Через несколько секунд все было кончено.

Калик выдернул окровавленный гвоздь и протянул Драному:

– А пидора сам кончи.

Тот попятился, отчаянно мотая головой. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил спазм.

– Да не… Не! – наконец выдавил из себя Драный.

Калик кивнул:

– Твое право. И знай – ты никому ничего не должен. Понял?

Теперь Драный так же отчаянно кивал.

– Ты прав, Морда, это беспредел!

Калик отдал гвоздь Савке, и тот немедленно бросил его в парашу.

– Я заснул и не знал, что творит эта сука! За беспредел и спросили с него, как с гада! – Смотрящий пнул ногой мертвое тело и обвел взглядом стоящих вокруг арестантов. Все отводили глаза. И даже Морда не знал, что сказать. – Еще предъявы к смотрящему есть?

– Нет! Все ништяк! Порядок в хате! Это Меченый, сука, тут баламутил!

Громче всех кричали одаренные папиросами и заново рожденный Драный. Арестанты получили наглядный урок суровой и быстрой справедливости.

– Харэ. – Калик затянулся последний раз и сунул окурок Савке. – Тогда скиньте эту падаль башкой вниз с третьей шконки. Будто он сам себе шею свернул. И зовите ментов…

Убедившись, что его приказ начали выполнять, смотрящий неторопливо пошел к своему месту.

Эта ночь оказалась еще хуже предыдущей. К обычной камерной вони добавились запахи крови и смерти. Громко стонал в бреду Верка, то и дело доносились чьи-то вскрики: в ночных кошмарах выплывали из подсознания неотпущенные грехи. Морда перебрался на освободившуюся шконку лысого рядом с Расписным, и они спали по очереди. Ясно было, что Калик не оставит попытку бунта без последствий. В душном, спертом воздухе витало тревожное ожидание новых убийств.

Волк переворачивался со спины на бок, потом на живот, на другой бок… Сон не приходил. Даже сквозь плотно сжатые веки и заткнутые пальцами уши просачивалась липкая, вонючая, противоестественная реальность тюрьмы. Она проникала в мозг, просачивалась в душу, пропитывала плоть и свинцово наполняла кости. Волк пытался противиться, но ничего не получалось: тюрьма медленно, но верно лепила из него какое-то другое существо. Надо было за что-то зацепиться, однако вокруг не было ничего светлого и хорошего.

Зашелестели страницы памяти, но и там мелькали прыжки, атаки, выстрелы, взрывы и смерть.

Но между безжалостным огнем автоматических пулеметов «дождь» и жестоким избиением сержанта Чувака вдруг мелькнуло сдобное женское тело – Волк остановил кадр. Короткая стрижка густых черных волос, зеленые глаза, точеный носик и четко очерченный рот, длинная шея, чуть отвисающая грудь, мягкий живот с глубоким пупком, развитые бедра, густые волосы на лобке, тяжелые ляжки и изящные икры… Будто солнце залило затхлый вонючий мирок, тюрьма перестала мять душу и тело, владевшее напряжение отчаяния стало постепенно ослабевать. Когда он вырвется отсюда и вернется в нормальную жизнь, Софья должна быть рядом с ним. Хотя как может прапорщик забрать жену у генерала, он совершенно не представлял.

– Чо вертишься, как мыло под жопой? – отчетливо услышал он тонкий, нечеловеческий голос. – Кемарить надо! Мы ведь тебе тут санаторий устроили: ни вшей, ни клопов, – дрыхни и радуйся! Шухер начнется – разбудим!

Это говорил кот с левого плеча. Татуировки не могут разговаривать. И избавить от кровососущих паразитов тоже не могут. Значит, у него едет крыша. Но ведь вши и клопы ему действительно не досаждают!

– А чего ты с клопами-то делаешь? – тихо спросил Волк.

– Что?! – вскинулся Морда, сунув руку под мятую ватную подушку, где таился осколок стекла.

– Не ори, побудишь корешей! – раздраженно сказал кот. – Мы им, падлам, облавы ментовские устраиваем. Я когтями ловлю и щелкаю, как семечки… А орел выклевывает из всех щелей. Да и чертяка дает просраться!

– Слышь, Расписной, ты чего базарил? – не успокаивался Морда.

– Спать хочу. Моя очередь…

– А… Ну давай.

Кот замолчал. Волк попытался заснуть. Чтобы вырваться из липкого вонючего кошмара камеры, нужен был какой-то приятный расслабляющий образ, символ нормального, человеческого мира. Он напрягся, и в памяти появилась раскачивающаяся под столом изящная женская ступня, всплыл терпкий запах пыли и обувной кожи… Волк погрузился в спокойный, без кошмаров, освежающий сон.

Яркое солнце отражалось в окнах двухэтажного дома на восемь спален, расположенного в престижном пригороде в двадцати милях от Вашингтона. Свежий ветерок шевелил изумрудную траву газона, подметал и без того безупречно чистые дорожки, морщил голубую гладь пятидесятифутового бассейна, раздувал угли в круглом титановом барбекю и пузырем надувал легкую белую рубаху, которую Майкл Сокольски узлом завязал на животе – на русский манер. В русском стиле был и этот прием – не в ресторане или баре, как принято у американцев, а у себя дома, причем сам Майкл называл его не привычным словом party, а экзотическим и непереводимым gosti.

Гостей было трое: подтянутый моложавый сенатор Спайс, тучный краснолицый Генри Коллинз из группы советников Белого дома и Роберт Дилон – быстрый и верткий владелец крупного издательства. Спайс выглядел наиболее официально – в легком белом костюме и кремовой, с песочными пуговицами шведке. Коллинз надел просторные хлопчатобумажные штаны и свободную шелковую блузу, на Дилоне были джинсы и пестрая гавайская рубаха, расстегнутая до пояса и открывающая крепкий, обильно заросший волосами торс.

На самом деле Дилон работал в русском отделе ЦРУ, и присутствующие были прекрасно осведомлены об этом, поскольку все они специализировались на России. А главным экспертом по столь специфической и сложной стране являлся, безусловно, сам Майкл Сокольски, проработавший в посольстве в Москве около пятнадцати лет.

– О'кей, угли уже хороши, и я сказал Джиму, чтобы он ставил стейки, – оживленно сообщил хозяин, возвращаясь к сервированному на четверых столу и смешивая себе аперитив – темный «баккарди» с лимонным соком.

– Кстати, как называются эти русские стейки на стальных шпажках? – спросил Спайс, потягивая через соломинку джин с тоником.

– Шашлык, – улыбнулся Майкл. – А шпажки – шампурами. Мне доводилось видеть такие, на которые можно нанизать сразу двух человек. Конечно, не столь могучих, как Генри.