Ее смех сказал за нее все остальное.

Николо Варек поднялся, привел в порядок костюм и холодно поклонился.

— Adieu, [37]— произнес он. И ушел.

Вера Лаваль ждала. Она ждала, пока Люсьен не вошел в комнату, потирая в предвкушении руки. Она ждала, пока рассказ не произведет на него должный эффект, ждала его удрученного взгляда, его тревоги, его безумных восклицаний: "Почему, почему, почему? Он же был нашей единственной надеждой, нашим последним шансом! Почему?"

Затем она принялась ждать повестки. Которая скоро пришла.

Кто-то донес на гражданина Лаваля и его дочь. Как на предателей и врагов народа.

Она ждала суда, и тот был краток. Люсьен зарыдал, услышав приговор, она же только пожала плечами.

После чего принялась ждать казни.

Ждала в одиночестве, потому что Люсьен Лаваль одним угрюмым воскресным утром повесился в камере, и она осталась совсем одна.

Она осталась одна и ждала, пока в последнюю ночь не явился Варек.

Гражданам не позволялось навещать заключенных в камерах накануне казни. Однако Варек не был гражданином. Он и человеком-то не был в привычном понимании этого слова. Он был фальшивой тенью, которая беззвучно скользнула к решетке ее камеры.

В один миг не было никого, а в следующий Варек был уже здесь. Зашептал в темноте:

— Вера, Вера Лаваль, слушайте меня! У меня есть для нас новость. Великая новость!

Последовало молчание, он дожидался ее ответа. Только она ничего не ответила. Прошел миг, и он продолжил:

— Помните, что я вам говорил? О лаборатории, экспериментах, секрете вечной жизни? Я наконец-то постиг его, Вера, наконец-то постиг! О, это не совсем то, на что я надеялся, многое предстоит доделать, чтобы усовершенствовать метод. Однако же цель, к которой веками стремилась магия, достигнута! И это сделал я. Ради вас. Ради нас с вами!

Снова последовало молчание. Вера Лаваль не двигалась. Он заговорил снова:

— Вечная жизнь, Вера! Клянусь, это правда, я могу даровать вам вечную жизнь. Все, что вам нужно, — сказать слово, и вы будете свободны. Я могу освободить вас из тюрьмы так же легко, как заточил. И вы будете вечно юной, вечно живой! Вы должны верить мне, должны верить!

Вера развернулась и посмотрела на него сквозь прутья решетки. Она не видела в темноте коридора его лица, зато он видел выражение ее лица — искаженные презрением черты.

— Я верю вам, — сказала она. — И вот что я скажу: лучше я умру завтра утром, чем проведу вечность или хотя бы одно мгновение с вами.

Смех Варека всколыхнул темноту.

— Откровенный ответ, мадемуазель Лаваль. Но только хорошо ли вы понимаете, что вам уготовано? Когда повозка подкатится к эшафоту и солнце, солнце будет сверкать на ноже гильотины? Представляете ли вы головы в корзине, мадемуазель? Видели ли вы, как Самсон поднимает их за волосы и показывает толпе?

— Вам меня не запугать, — шепотом ответила она.

— А вы знаете, каково это, быть мертвой? Мертвой отныне и навеки? Вас зароют в землю, мадемуазель, в холодную мокрую землю. Вы будете лежать там, в вечной темноте, лежать, гнить, разлагаться в слизь и прах. И черви будут запросто целовать губы, в прикосновении к которым вы отказываете мне. Неужели вы не боитесь смерти, мадемуазель Лаваль?

Она покачала головой и улыбнулась темноте за решеткой.

— Не так сильно, как боюсь жизни с вами, — сказала она. — А теперь уходите и оставьте меня в покое.

Вот тогда он сломался. Существо рыдало и умоляло:

— Я ничего не понимаю, такого никогда не случалось раньше, чтобы женщина, девушка, почти дитя, сделала со мной такое! Мне казалось, я не подвержен глупостям, но с того мига, как увидел вас, мне нестерпима мысль, что вы можете не принадлежать мне. Вы зажгли во мне кровь, и вы должны знать об этом, вы не можете отказаться, просто не можете! Вы должны стать моей либо по доброй воле, либо по принуждению. Я хочу, чтобы вы покорились по собственному выбору, я должен получить вас. — Варек рыдал, но это были сухие, пыльные рыдания ожившей марионетки, шуршащей в темноте.

И снова Вера Лаваль отрицательно покачала головой.

— Нет, — сказала она.

В рыданиях Варека послышалось не горе, а ярость.

— Хорошо же! — закричал он, — Если я для вас нехорош, отдаю вас новому любовнику. Смерти! Пусть Смерть обнимает вас, запускает костлявые пальцы в ваши кудри, возьмет себе вашу голову на память о свершившемся завоевании. Adieu, оставляю вас, чтобы вы могли насладиться свиданием с возлюбленным. Его уже недолго осталось ждать!

И он оставил ее.

Вот тогда, и только тогда Вера Лаваль не выдержала. Потому что она лгала. Она ужасно боялась смерти. Мысль о смерти нагоняла на нее нестерпимый страх, и сейчас, в темноте, она почти воочию видела ухмыляющееся лицо Смерти, скелета в черном саване, оскаленный череп, покрытый капюшоном.

Этот образ был с ней и наутро, когда пришли стражники. Он сопровождал ее в повозке, и, пока она с пятью другими оборванными, заплаканными женщинами занимала свое место, Смерть тоже усаживалась рядом с ними.

Смерть ухмылялась Вере Лаваль, пока она ехала но улицам Парижа к месту экзекуции. Смерть указывала пальцем на ревущую толпу, на важного гражданина Самсона и его гримасничающих помощников. Смерть показала ей силуэт свистящего ножа на фоне рассветного небосклона.

Смерть была с ней, когда она поднималась на эшафот. Смерть помогла ей взойти по ступенькам, и Вере в бреду последних мгновений показалось, что не Самсон, а сама Смерть является палачом, — откинув капюшон, она скрюченными руками заставила Веру опуститься на колени и заглянуть вниз, в корзину, хотя все это время Вера силилась взглянуть вверх, на нож, на сверкающее лезвие, которое стало для нее единственным материальным предметом на свете.

Затем, когда толпа взревела, нож гильотины упал.

Смерть приняла Веру Лаваль в свои объятия.

И… выпустила ее!

— Вы, конечно, хотите знать, на что это похоже, — сказала она мне, сидя на краю кровати, тысячью милей и тысячью жизней позже. — Но я не помню. Не было боли, не было никаких ощущений, однако я чувствовала, я сознавала все по-новому. Причем ощущения времени тоже не было.

Потом боль вернулась, и я оказалась жива.

У меня болела шея, болела голова.

Я открыла глаза. Ощутила на шее повязку. Увидела, что серебристая трубка тянется к моему позвоночнику. И еще я увидела Варека.

Вы, разумеется, понимаете, что произошло. Самсон после казни продал мое тело Вареку. Тот забрал меня в лабораторию и вернул к жизни.

Я, конечно же, тоже поняла это в один миг. Но я никогда не смогу передать вам ужас того мгновения, когда я поняла, что он пришил мою голову к телу!

Это было нелепо, это было смехотворно, это было какое-то богохульство. Однако, несмотря на все это, в последующие недели я научилась уважать силу, мудрость и гений Николо Варека.

Мое выздоровление, если так можно сказать, было медленным. Теми изначальными способами, какие с таким трудом совершенствовал Варек, было непросто воскресить и выходить меня, возвращая мне подобие здоровья и разума. Но он сделал это. С того момента я очень много узнала о том, что он делает, реанимируя покойников, однако я так и не смогла понять самого главного.

Она замолчала, и я спросил:

— Вы сказали, он пришил вам голову? Но это же… невероятно.

Вера указала на шрам и слабо улыбнулась:

— Наверное, вам покажется невероятным и то, что половину моего черепа занимает металлическая пластина и тот же самый металл, некий механизм, находится в шее и в верхней части грудной клетки? Что Варек еще в тысяча семьсот девяносто четвертом году использовал электричество и нечто вроде миниатюрной динамо-машины, чтобы регулировать метаболизм? Что он управлял и до сих пор управляет нами, сочетая гипноз и напряженные мозговые импульсы, трансформированные в электричество? Однако все это правда, все без исключения. Я автомат, работающий на энергии, которая вырабатывается внутри моего тела, а ее добавочный поток передает мне на расстоянии Варек. Я живу, но я не живая. У меня нет возраста, я не меняюсь, я не ем и не сплю. Но есть кое-что похуже сна. Кое-что гораздо хуже. — Она содрогнулась. — Это когда он отключает меня.