«Штатив?»

Через мгновение Томас услышал слабое нарастающее завывание заряжающейся вспышки, и его словно электрическим разрядом пронзила паника. У него оставалось всего несколько мгновений невидимости.

С дерзкой быстротой Томас двинулся вдоль стены пещеры, по-прежнему прижимаясь спиной к камню, затаив дыхание, чувствуя, как, несмотря на царящую внутри прохладу, у него на лбу собираются капли пота. Вдруг, как раз когда готова была сработать вспышка, он ощутил позади пустоту.

Томас юркнул в нее в то самое мгновение, как пещера внезапно озарилась голубовато-белым сиянием, которое разогнало во все стороны пляшущие тени и через секунду погасло. Заметили ли его? Томас дождался мучительно медленного щелчка затвора фотоаппарата, затем нудно зажужжала перемотка. В тот момент, когда Паркс снимал следующий кадр, Найт сделал второй шаг в глубь темноты.

Однако там оказалась совсем не ниша, что стало очевидным, когда Томас развернулся и обнаружил, что можно двигаться еще дальше. Это был тоннель, хотя и высотой только по пояс, один из тех, что двести пятьдесят лет назад прорыли первые искатели древних реликвий Геркуланума. Томас понял, что ему придется передвигаться на четвереньках. Он должен будет соблюдать абсолютную тишину, поскольку отголоски малейшего звука вернутся обратно в пещеру. Возможно, ему удастся выбраться, если только хватит воздуха и стены тоннеля не стиснут его так, что захочется кричать.

Разумеется, если Паркс услышит шум, Томас будет беззащитен, словно попавшаяся в ловушку крыса…

«Значит, надо позаботиться о том, чтобы он ничего не услышал», — подумал Найт и мучительно медленно пополз вперед.

Вспышка сверкнула снова. Томас понимал, что от штатива его не видно, но отсветы проникли в тоннель пугающе глубоко. Если Паркс сместится всего на несколько шагов, то увидит Томаса в то самое мгновение, когда нажмет спуск затвора.

Найт чувствовал под коленями холодный твердый камень, и все же пол подземного прохода оказался более ровным, чем он предполагал. В десяти футах от входа тоннель чуть изогнулся, и темнота смягчилась. Если он сохранит выдержку еще секунд десять и ему не изменит счастье, то появится шанс увидеть солнечный свет и выбраться на свободу.

Сразу за поворотом свод прохода поднялся. Томас смог сесть, убирая часть веса с ноющих коленей, но тут по его затылку скользнуло что-то мягкое. Он инстинктивно вскинул руку и почувствовал у себя в волосах какой-то комок. Тот зашевелился, когда Томас попытался от него освободиться. Пальцы Найта нащупали шерсть и прохладную эластичную материю вроде кожи, оканчивающуюся крошечными крючковатыми когтями.

Летучая мышь.

Томас непроизвольно дернулся, стараясь стряхнуть с себя тварь, при этом ударился головой о каменный свод и испустил восклицание, проникнутое болью и отвращением, заглушенное слишком поздно. Из оставшейся позади пещеры донеслись звуки резкого движения. Паркс хотел увидеть, кто находится под землей вместе с ним.

Отбросив осторожность, Томас пополз вперед, обдирая лоб о туфовые своды, опустившиеся снова. Но вот впереди показался невыносимо яркий свет, и в два прыжка, ободрав в кровь правое колено, Томас неуклюже вывалился обратно в древний город, словно за ним гналось кое-что похуже летучих мышей.

— Что с вами случилось? — спросила сестра Роберта, оглядывая его грязную, разодранную одежду.

Она произнесла это с удивлением и тревогой, прогнавшей всю ту прохладу, которую, возможно, чувствовала по поводу того, как они расстались.

— Можно нам просто поскорее выбраться отсюда? — спросил Томас.

У него раскраснелось лицо, он вспотел, его трясло.

— Я даже не представляла себе, что вас так восхищают древние города, — пробормотала сестра Роберта, когда они поднялись наверх и направились к железнодорожной станции.

— Это что, монашеский юмор? — спросил Томас.

— Вы можете рассказать про свои приключения, когда мы сядем в поезд, — усмехнулась она.

Разумеется, Томас этого не сделал. Он выдумал что-то насчет того, будто оступился и упал с приподнятого тротуара на булыжную мостовую. Монахиня сочувственно охала, а Найт тем временем мысленно возвращался к тому, что видел. Все образы, призрачные очертания распятия, подземный бассейн, сам Паркс казались ему элементами мозаики, маленькими и осязаемыми на ощупь, которые ждали, чтобы он сложил их вместе, получив осмысленную цельную картину. Однако у него перед глазами были лишь беспорядок и смятение.

Вечером Томас у себя в номере откупорил бутылку пива и позвонил в Чикаго, в приходскую церковь Святого Антония.

Джим искренне обрадовался, услышав голос Найта, однако его тон быстро стал озабоченным.

— Тебя ищут.

— Кто?

— Точно не могу сказать. Министерство внутренней безопасности — тут нет никаких сомнений, — сказал Джим. — Но мне также звонили из аппарата сенатора Девлина. И в том и в другом случае просили, чтобы ты с ними связался.

— Вероятно, все беспокоятся, как бы я не обгорел на солнце, — заметил Томас.

Он удивился тому, как быстро перешел к уютной фамильярности в отношениях со священником, которого едва знал. Казалось, он разговаривает с Эдом еще в те старые дни, до того, как они разошлись.

— Все были очень настойчивыми, — продолжал Джим. — Как будто что-то случилось. Тип из МВБ был одним из тех, кто приходил сюда. Его фамилия Каплан. Он просил связаться напрямую с ним.

— Но меня ведь ни в чем не обвиняют, так? — спросил Томас. — Наша страна все еще считается свободной.

Джим согласился, но нехотя, и у Томаса мелькнула мысль, не возникли ли у священника из-за него неприятности.

— Как у тебя дела? — поинтересовался он.

— Отлично. Мне не привыкать решать чужие проблемы.

— Ничуть не сомневаюсь в этом, — сказал Томас, решив поднять настроение шуткой. — Не знаю, как это у тебя получается. Я имею в виду, ты ведь священник. Наверное, тебе одиноко.

— Всякое бывает, — усмехнулся Джим. — Это же так здорово, когда чувствуешь себя причастным, полезным, когда от тебя что-то зависит, понимаешь? Но бывают дни, когда-когда я слышу только Пола Маккартни, поющего о том, как отец Маккензи пишет слова проповеди, которую никто не услышит. Помнишь эту песню? «Штопающий ночью носки, когда рядом никого нет». [13]Наверное, такова жизнь. По-настоящему одиноко становится только тогда, когда чувствуешь себя бесполезным.

Томас молчал, взволнованный неожиданной откровенностью священника. Когда они были вместе, Джим ничего такого не говорил. Почему он завел об этом речь именно сейчас? Быть может, просто потому, что телефон значительно упрощает некоторые вещи, дело в той пустоте, в которой жил Эд… или в чем-то еще?

— Ладно, — сказал наконец Томас. — По крайней мере, у тебя есть вера.

Он не смог произнести эти слова без оттенка снисходительности и уже собирался забрать их назад, но Джим сказал:

— Да, по большей части.

Томас опешил и снова спросил:

— У тебя все в порядке?

— В противоположном конце города есть баптистская церковь, — сказал Джим. — Там у входа вывеска, на которой можно менять слова, каждую неделю вывешивая новое обращение. Пару месяцев назад оно гласило: «Сомнение — это отрицание веры». — Он говорил медленно, давая возможность словам цитаты прозвучать отдельными колоколами.

— И что?..

— Пожалуй, я думаю как раз наоборот, — сказал Джим. — Одно без другого ничего не значит.

— Трудно тебе жить, — заметил Томас.

— Порой бывает и так, — согласился Джим. — Но это лучше, чем альтернатива.

— Все будет хорошо, Джим, — заверил Томас, направляя разговор обратно к тому, с чего он начался. — Просто бюрократическая машина дала сбой. Все рассосется само собой.

— Надеюсь, — сказал Джим. — Да, был еще один звонок.

— Кто?..

— Твоя жена.

— Бывшая.

— Как угодно.