— Так и быть, беру тебя в шуты! — воскликнул Il Magnifico.

Мы радостно загалдели — все, кроме Джулии. Она неодобрительно покачала головой, проворчав: «Зря вы ему потакаете», и удалилась к себе в кухню.

— А теперь садись и ешь, — строго велел сыну Леонардо.

Мальчишка чуть-чуть поклевал салат, а затем уставился на меня. Он смотрел не отрываясь, но я и не думала отводить взгляд. Салаи был мастер играть в гляделки: строил мне рожицы, скашивал глаза к переносице, вытягивал губы в трубочку, но я оставалась невозмутима. Наконец он сдался, объявив мне в отместку:

— Да он зануда!

— Ты был прав, — сказала я сыну. — Он грубиян.

Салаи издал губами неприличный звук.

— Салаи, доешь ужин в своей комнате, — закрыв глаза, распорядился Леонардо.

— А я уже и так наелся, — отозвался Салаи и мигом слез со стула.

Он схватил со стола хлебную горбушку, согнулся в церемонном поклоне перед Лоренцо, скорчил мне унылую мину, чмокнул отца в лоб и пулей вылетел из зала. Мы некоторое время сидели в оторопелом молчании.

— Помнишь дракончика на моей подушке? — наконец произнесла я. — Может быть, он унаследовал от тебя даже то, что ты и сам не ведаешь?

— Неужели я тоже был таким гадким?

— Всякое бывало…

Джулия внесла блюдо, на котором ароматно дымились грибные равиоли. Пока мы отдавали дань вкуснейшему яству, я потчевала Лоренцо анекдотами о ребяческих шалостях моего сына. Леонардо внимал им с изумлением, а порой с огорчением. К концу ужина он признался, что, должно быть, вправду сказано: яблоко от яблони недалеко падает.

На следующее утро я отправилась осматривать восточное крыло дворца Корте Веккьо. Оно представляло собой беспорядочное скопление переходов и комнатушек, в каждой из которых имелось по одному, а то и по два огромных окна. Все они являли настоящий пир для очей. В покоях во множестве висели вышитые шпалеры, некогда украшавшие стены королевских палат. Взор ублажали многочисленные картины и статуи — дары флорентийских мастеров, друзей Леонардо, но я нашла там и его собственные произведения. В одной из комнат все четыре стены были заняты черновыми набросками ужасного потопа наподобие того, что много лет назад приснился Джулиано Медичи. Я увидела смерчи и ураганы, чудовищные водовороты и волны, смывающие со скалы замок и погребающие под собой огромный город. Рядом на меловой стене я обнаружила наспех нацарапанные чертежи и математические уравнения, но ничегошеньки в них не разобрала. На полу, где уместен был бы лишь один турецкий ковер, Леонардо разложил целых три, искусно расстелив их так, что каждый был хотя бы частично виден. Ни клочка свободного пространства не пропадало у него зря, оттого дворец и напоминал сокровищницу: тут свисало с мраморной руки, отбитой, вероятно, с античной греческой статуи, киноварное ожерелье, там гордо красовалось в нише деревянное изваяние богини Исиды, украшенное гирляндой из крохотных живых орхидей…

В музыкальном салоне разместились бессчетные струнные и духовые инструменты. Была здесь и знаменитая скрипка с изумительным посеребренным корпусом в форме конской головы. По прибытии в Милан Леонардо вместе с ней экспромтом поучаствовал в придворном музыкальном состязании и победил в нем! После этого он, как ни странно, некоторое время слыл весьма одаренным скрипачом, но никак не живописцем. В этой комнате среди прочего высились стопки нот и таблиц, в которых несведущий человек нипочем не разобрался бы. На стенах были развешаны чертежи «музыкальных волн», вплывающих по воздуху в весьма правдоподобное человеческое ухо и продолжающих далее путь в голове слушателя.

Наконец я выбралась в главный коридор и зашла в бывший бальный зал. Леонардо, заметив меня, тут же поспешил навстречу.

— Доброе утро, дядюшка Катон! — весело приветствовал он меня. — Обожди-ка, не подходи ближе. Сейчас я тебе кое-что покажу.

Он отвел меня обратно под арку. Четыре ученика подошли к углам платформы, на которой была установлена летательная машина, и дружно начали тянуть канаты, приведя в движение замысловатую систему шкивов, противовесов, тросов и массивных цепей. Под грохот металлических рычагов деревянный прямоугольник оглушительно заскрипел, и вся конструкция вдруг начала плавно подниматься! Она уплывала вверх на цепях и канатах, а на ее место из нижнего этажа поднимался новый пол — точь-в-точь по размеру прежнего. Что-то громко лязгнуло, и обе платформы остановились и застыли — одна высоко над нашими головами, другая — на месте бывшей. Теперь вместо летательного аппарата в зале стояли пять задернутых тканью мольбертов.

Ученики, справившись с работой, как ни в чем не бывало вернулись к своим обязанностям.

— Что такое ты мне показал? — с изумлением спросила я, кивая на хитроумную технику.

— Я считаю, что работа должна ходить к мастеру, а не наоборот. Теперь я на ночь могу убирать свои полотна под надежный замок.

Я принялась расхаживать среди мольбертов, приподнимая накидки, чтобы подсмотреть сюжеты картин. Одна казалась мне чуднее другой: женский портрет в профиль — Беатриче д’Эсте, по словам Леонардо; Лодовико в сумасбродном облачении, чем-то напоминающий растолстевшую лесную нимфу; целитель в строгих темных одеждах; Мадонна с хрупким цветком в вазе, к которому с любопытством тянулся младенец Христос. В каждом из этих полотен явственно отразился неповторимый гений моего сына.

— Мне хотелось бы, чтобы ты тоже позировала мне, — тихо произнес Леонардо. — Но только без мужской одежды и обвязок.

— Зачем тебе рисовать старуху? — позабавило меня его предложение.

— Когда я гляжу на тебя, то вижу прежней, — признался Леонардо, — такой, какой помню тебя в его возрасте.

Он взглядом указал на Салаи, который на другом конце залы толок в ступке медный купорос, орудуя пестиком с таким ожесточением, что вокруг него клубилось синеватое облачко, оседая на лице и одежде. Леонардо с нежностью перевел на меня взгляд и шепнул:

— Madonna mia… [42]

— Может быть, когда-нибудь… — отчего-то засмущалась я. — У нас пока столько несделанных дел и забот…

— Лоренцо очень болен, да?

— Да. Но он полон сил — непонятно, откуда они берутся. Пока Флоренции что-то угрожает, ее защитник не намерен умирать.

Тут к нам, путаясь в собственных ногах, подлетел Салаи и, уставив на отца синее от купоросной пыли личико, заявил:

— Я пошел гулять с друзьями!

— Ты не до конца перетер лазурную краску, — возразил Леонардо. — Пусть Алессио за меня трет! — надув губы, нахально ответил Салаи.

Их взгляды встретились. В глазах Салаи плясали чертенята, суля в будущем не меньшие неприятности, чем в настоящем.

— Доделаешь, когда вернешься.

Тщетными попытками напускать на себя суровость Леонардо прикрывал непростительное снисхождение к сыну.

Дождавшись все же, пока маэстро кивком отпустит его, Салаи с облегчением развернулся и уже рванулся с места, но его остановил гневный окрик учителя. Леонардо кивком указал на меня. Мальчик вернулся и равнодушно чмокнул меня в щеку. Затем, схватив шапочку с пером и потуже затянув завязки колета, был таков.

— Не малютка, а изверг, — сказал Леонардо, снимая накидку с неоконченной Мадонны с младенцем.

— Раз ты ему позволяешь… — мягко, без укоризны ответила я.

— Красные! — выкрикнул Леонардо.

В тот же миг подмастерье Алессио поднес ему палитру со всеми оттенками требуемого цвета. Леонардо взял ее и отпустил ученика, не забыв при этом похвалить его.

— Разве я не прав, мамочка, если стараюсь дать сыну все, что могу? — едва слышно спросил он.

— Кому-кому, но только не мне отвечать на твой вопрос! — улыбнулась я. — По моему убеждению, каждый ребенок заслуживает хотя бы одного снисходительного родителя.

— Дьяволенок… — невесело усмехнулся Леонардо. — Будем надеяться, что он не уморит меня до смерти.

Мы с Лоренцо и Леонардо нанесли визиты Лодовико и Беатриче. В Милане мы были стеснены во времени, но от соблюдений приличий отступить было невозможно. В самом деле, Лоренцо нелепо выглядел бы в глазах своего важнейшего союзника, если бы не навестил его по приезде.