Грациано нужен был, чтобы сделать ее женщиной.
И все.
«Я должна быть сильной. Как всегда».
«Не надо с ним больше встречаться».
«Я знаю, мне не надо с ним больше встречаться».
«Никогда».
Однако когда они приехали в Искьяно Скало и ночь превратилась в утро, Флора припарковалась перед лавкой и собиралась уже разбудить Грациано и сказать ему, что вернется домой пешком, но не смогла.
Минут пятнадцать она сидела в машине и то протягивала руку к Грациано, то отдергивала ее, а потом завела мотор и отвезла его к себе.
И уложила спать на диван.
Так, если ему станет плохо, она ему поможет.
«Это у меня получается лучше всего».
Нет, не может все так кончиться.
Это было бы прескверно. Ей надо поговорить с ним в последний раз, объяснить ему, как была важна для нее эта ночь, а потом отпустить его навсегда.
Как в кино.
103
Удивительное дело — временное отстранение от занятий.
Вроде самое серьезное наказание, а тебя не держат в школе целыми днями на хлебе и воде, а наоборот — отправляют на неделю на каникулы.
Каникулы, прямо скажем, не лучшие, особенно после того как отец тебе заявляет, что с учителями разговаривать не пойдет.
Пьетро всю ночь мучительно пытался понять, что ему делать. Просить мать бесполезно — от Загора и то больше толку. А что, если в школу вообще никто не пойдет?
Замдиректора позвонит домой, и если к телефону подойдет отец и в тот день у него будут трястись… нет, лучше об этом не думать. А если мама, то она будет бормотать то да, то нет, всеми святыми поклянется, что придет завтра, и не придет никогда.
И те двое приедут опять.
На своем зеленом «Пежо-205» с римскими номерами.
Социальные работники — название-то совсем не страшное, но Пьетро оно пугает сильнее, чем наркодилер или злая колдунья.
Те двое.
Мужчина, худой как жердь, в шерстяном непромокаемом пальто, ботинках «Кларк», с седой бородкой и прядями волос, прилипшими ко лбу, с тонкими блестящими, словно от помады, губами.
Женщина, маленькая, в пестрых колготках и туфлях со шнурками, в очках с толстыми линзами, с волосами тонкими, как паутинки, крашенными в белый цвет и так туго стянутыми, что кажется, будто кожа на лбу и висках вот-вот разойдется, как старые обои.
Те двое, которые появились после истории с катапультой, Поппи, крышей Контарелло и судом.
Те двое, которые все время улыбались и вызвали его в учительскую, пока остальные были на перемене, и давали ему жвачку с лакрицей, а он ее терпеть не может, и тупые комиксы про Мышонка.
Те двое, которые задавали столько вопросов.
Тебе хорошо в классе? Ты любишь учиться? Тебе весело? У тебя есть друзья? Что ты делаешь после школы? Ты играешь с папой? А с мамой? Мама грустная? А какие у тебя отношения с братом? Папа на тебя злится? Ругается с мамой? Он ее любит? Он тебя целует перед сном? Он любит пить вино? Он помогает тебе раздеваться? Он ничего необычного не делает? Брат спит в одной комнате с тобой? Вам хорошо вместе?
Те двое.
Те двое хотели забрать его и увезти. В социальное учреждение.
Пьетро знал. Миммо ему рассказал: «Ты осторожно, а то они тебя заберут и увезут с собой в учреждение, где живут дети наркоманов». И Пьетро сказал, что у него лучшая в мире семья, что вечерами они вместе играют в карты и смотрят телевизор, а в воскресенье ходят гулять в лес, и Загор с ними, и что мама добрая, и папа добрый, и он не пьет, и брат его катает на мотоцикле, и что он уже достаточно взрослый и сам раздевается и моется. Что за вопросы такие?
Отвечать было просто. Рассказывая, он думал про дом на лугу.
Они уехали.
Те двое.
Глория позвонила в восемь утра и сказала, что если он не идет в школу, то она тоже не пойдет. Из солидарности.
Родители Глории уехали. Они могут провести день вместе и придумать, как уговорить синьора Морони пойти в школу.
Пьетро оседлал велосипед и поехал в сторону виллы Челани. Загор сопровождал его около километра, потом вернулся домой. Пьетро выехал на дорогу к Искьяно, светило солнце, и ветерок дул теплый, и после вчерашнего дождя было так приятно ехать медленно, под солнцем, греющим спину.
Но вдруг у него за спиной возник красный мотороллер.
И Пьетро погнал.
104
Сидя в кресле в гостиной, Флора смотрела на спящего Грациано.
На его приоткрытые губы. Ниточка слюны стекала из уголка рта. Он негромко храпел. От подушки на лбу остались розовые полосы.
Вот ведь как. Меньше чем за сутки ее отношение к Грациано совершенно изменилось. Когда накануне он подошел к ней в баре, она считала его пустым и вульгарным. А теперь чем дольше она на него глядела, тем более он казался ей красивым и привлекательным, привлекательнее всех мужчин, которых она встречала.
Грациано открыл глаза и улыбнулся.
Флора тоже улыбнулась.
— Как ты себя чувствуешь?
— Ничего вроде. Я не уверен. — Грациано потрогал затылок. — Шишка вроде не болит. Ты чего сидишь в темноте?
— Я тебе завтрак приготовила. Только он уже остыл.
Грациано протянул руку:
— Иди сюда.
Флора поставила поднос на пол и робко подошла.
— Сядь. — Он чуть-чуть подвинулся. Флора осторожно села. Он взял ее за руку. — Ну что?
Флора едва заметно улыбнулась. «Скажи ему», — подумала она.
— Ну что? — еще раз спросил Грациано.
— Что — «что»? — пробормотала Флора, сжимая его руку.
— Тебе понравилось?
— Да…
«Скажи ему».
— Тебе хорошо с распущенными волосами… Гораздо лучше. Почему ты всегда так не ходишь?
«Грациано, я должна тебе сказать…»
— Не знаю.
— Что случилось? Ты какая-то…
— Ничего. — «Грациано, мы не можем больше встречаться. Мне жаль». — Есть хочешь?
— Немного. Мы вчера вечером так и не поели. За мной должок…
Флора встала, подняла поднос и направилась на кухню.
— Ты куда?
— Подогрею кофе.
— Не надо. Так выпью. — Грациано поднялся, сел, потянулся.
Флора налила ему кофе с молоком и смотрела, как он пьет и есть печенье, и поняла, что любит его.
Этой ночью она не заметила, как внутри нее прорвало плотину. И чувство, запертое в дальнем углу ее существа, вырвалось и заполнило ее сердце, ее разум, всю ее.
У нее перехватило дыхание и в горле начал расти ком.
Он доел.
— Спасибо. — Взглянул на часы. — О боже, мне надо бежать. Мать там, наверное, уже с ума сошла, — отчаянно произнес он, поспешно оделся, натянул сапоги.
Флора, сидя на диване, молча наблюдала за ним.
Грациано мельком взглянул на себя в зеркало. «Я ужасен, надо срочно принять душ», — подумал он. Надел куртку.
«Он уходит».
Значит, все, о чем она думала ночью в машине, — правда, нечего больше сказать, нечего объяснять, потому что он уходит, так и должно быть, он получил что хотел, и нечего тут обсуждать, нечего добавить, спасибо большое, пока, и это ужасно, нет, так лучше, так гораздо лучше.
Уходи. Убирайся прочь, потому что так лучше.
105
А Говнюк прям молнией мчится.
Упорный он, ничего не скажешь. Только это ему не поможет. Рано или поздно ему придется остановиться.
«Куда ты собрался?»
Говнюк их заложил и должен поплатиться. Пьерини его предупреждал, но он поступил по-своему, он проболтался, и теперь он получит по полной.
Элементарно.
На самом-то деле Пьерини был вовсе не уверен, что заложил именно Морони. Это вполне могла быть сучка Палмьери. Но по большому счету это было не важно. Морони ему нужен, чтобы в дальнейшем проще дела улаживать. Нужно, чтобы стало понятно: Пьерини слов на ветер не бросает, его нужно принимать всерьез.
А с Палмьери он потом разберется. Без спешки.
«Дорогая Палмьери, как же не повезло твоей тачке!»
— Он тормозит. Он спекся. Готов! — радостно завопил Фьямма.
— Подъезжай. Я его толкну, и он упадет.
