— Вот и все. — Прихрамывая, он добрел до носилок. — А теперь отдесите бедя в кровать. Я так устал. Спать хочу.

И он закрыл глаза.

— Надо тампонировать и перевязать ваши раны, — раздался плаксивый голосок доктора.

— Ладно…

Как же он устал…

Он был обессилен, измучен, опустошен, изнурен сильнее всех в этом мире. Ему надо проспать дня два, не меньше. Так ему больше не будет больно, так он ничего не будет чувствовать, а когда проснется, то вернется домой и недельки три отдохнет и подлечится, а его старуха будет за ним ухаживать, холить его и лелеять, а еще он скажет, чтоб ему приготовили фетучини с рагу, и будет смотреть телевизор сколько влезет и обдумывать, как бы сделать так, чтобы с ним расплатились за все мучения, которые ему пришлось пережить в эту кошмарную ночь.

Да, ему должны заплатить.

Государство. Школа. Семьи хулиганов. Не важно кто. Но кто-то должен вернуть ему все, до единой лиры.

«Адвокат. Мне нужен адвокат. Хороший. Чтоб знал свое дело, чтоб ободрал их как липку».

Пока врач и медсестры запихивали ему в ноздри ватные тампоны, ему пришло в голову, что именно такого случая он так долго ждал. И все случилось так вовремя, как раз накануне пенсии.

Эти мелкие ублюдки оказали ему услугу.

Теперь он герой, он исполнил свой долг, выгнал их из школы и заработает на этом кучу денег.

Перелом носа, вызвавший затруднения дыхания. Раны и царапины по всему телу, и еще всякое, что позже проявится.

«С этого всего я могу поиметь… хм… Миллионов двадцать. Не, маловато. Если я не смогу после этого дышать носом, то тут не меньше пятидесяти миллионов, даже больше».

Цифры он брал с потолка, но таково было свойство его импульсивного характера — придумать сразу сумму за возмещение ущерба, не представляя даже, как подают иск.

Он себе купит новую машину с кондиционером и радио, новый телевизор, больше старого, сменит бытовую технику и мебель на втором этаже.

И все это он может получить только из-за сломанного носа и пары пустячных ранений.

И хотя трое криворуких медработников причиняли ему зверскую боль, он почувствовал, как в нем просыпается внезапная и искренняя нежность к мелким ублюдкам, из-за которых он тут в таком состоянии.

Вдали за черными холмами небо вновь заволокли тучи, извивавшиеся, наползавшие друг на друга под гром и молнии всемирного потопа. Ветер приносил песок и запах морской соли и водорослей. Белые волы в полях, которым дела не было до дождя, медленно и методично жевали свою жвачку, изредка поднимая голову и поглядывая вокруг.

Пьетро мчался в школу. Несмотря на дождь, на велосипеде.

Дома остаться он не смог. Любопытство, желание узнать, что же случилось, взяли верх над желанием прикинуться больным.

Он и градусник уже засунул в горячую воду, но в нужный момент, вместо того чтобы сказать матери, что у него температура тридцать семь и пять, промолчал.

Разве он мог целый день проваляться в кровати и не узнать, удалось ли открыть ворота, не увидеть реакцию одноклассников и учителей?

Когда он решил пойти, было уже поздно, а потому он оделся в два счета, одним глотком выпил кофе с молоком, проглотил пару печеньиц, накинул плащ, натянул галоши и, чтобы успеть к началу уроков, поехал на велосипеде.

Сейчас, когда до школы оставалось меньше километра, с каждым поворотом педалей узел внутри затягивался все туже.

Войдя в палату, Палмьери подумала, что это похоже не на итальянскую больницу, а на ветеринарную лечебницу в Южной Флориде. Посреди комнаты, в свете белых ламп, на кровати растянулся ламантин.

Флора в зоологии не сильно разбиралась, но ламантинов она видела пару недель назад по телевизору в передаче «National Geographic».

Ламантины принадлежат к отряду сирен, это такие большие толстые белые тюлени, обитающие в озере Чад и в устьях южноамериканских рек. Ленивые и неповоротливые, они часто гибнут под корабельными винтами.

Школьный сторож, лежавший пузом вверх на кровати, весьма смахивал на такую тварь.

Выглядел он устрашающе. Жирный, белый, как снеговик. Раздутый круглый живот напоминал готовое треснуть пасхальное яйцо. Густые, курчавые седые волосы росли на животе, на груди. А короткие крепкие ноги были вообще лишены растительности и покрыты мелкой сеткой вен. Икра той ноги, на которую он хромал, была раздутой, лиловой. Раскинутые руки напоминали ласты. Пальцы толстые, как сигары. Мачеха-природа не позаботилась наделить его шеей, и круглая голова торчала прямо из плеч.

Выглядел он довольно скверно.

Руки до локтей и колени все в царапинах, ранах, ссадинах. На лбу наложен шов, и нос забинтован.

Флоре он не нравился. Потому что он был очень ленив. И грубо обращался с учениками. К тому же вел себя как последний мерзавец. Ей казалось, что он раздевал ее взглядом каждый раз, как она проходила мимо его конуры. А коллега Чирилло говорила ей, что он постоянный клиент проституток. Каждую ночь ездит к этим несчастным цветным девушкам на Аврелиеву дорогу.

Флора не испытывала ни малейшего желания сидеть в палате и устраивать допрос вместе с остальными. Она хотела бы вернуться в школу. Вести урок.

— Да заходите же, — приказала Гатта.

Все трое уселись у изголовья кровати сторожа.

Заместительница кивнула головой в знак приветствия, а потом спросила тоном, полным глубочайшей заботы:

— Ну, Итало, как у вас дела?

Несмотря на синяки и ссадины на лице, придававшими ему сходство с побитым псом, огонек, вспыхнувший в поросячьих глазках сторожа, был недобрым и мрачным.

— Сквердо. Как у бедя дела? Сквердо.

Итало свою роль выучил. Он должен явить им ужасные страдания, предстать в образе несчастного, нуждающегося в уходе, во имя благополучия школы и учителей принесшего себя в жертву малолетним преступникам.

— Ну, Итало, если можете, расскажите нам, что именно случилось в школе ночью, — обратился к нему директор.

Итало огляделся и завел свой рассказ, в котором процентов шестьдесят было правдой, процентов тридцать чистой воды враньем, а процентов десять — преувеличениями, пафосом, драматическими эффектами. Эмоциональными и слезовыжимательными подробностями («Вы себе представить не можете, как холодно бывает зимой в моей комнатке, как одиноко мне там — вдали от дома, от жены, от моих любимых детей»).

Ненужные подробности он частично опустил, чтобы не утяжеляли сюжет и не сбивали с толку. («Нос? Как я его сломал? Кто-то из этих мальчишек ударил меня, когда я шел по темному коридору».)

Завершил повествование он так:

— И вот я здесь. Саби видите. В больдице. Весь израдеддый. Догой пошевелить де богу, Дубаю, у бедя пара дебольших перелобов, до это дичего, главдое — я спас школу от ваддалов. Правда? Едидстведдое, о чеб я прошу, — вы люди убдые, образоваддые, побогите десчастдобу старику. Пусть бде дадут то, что по закоду положедо за столько лет работы и за это жуткое происшествие, из-за которого я потерял остатки здоровья. Пока бде хватило бы и того, что божно собрать у учителей и родителей. Спасибо ваб, большое ваб спасибо.

Завершив свою речь, он взглянул, какой эффект она произвела на слушателей.

Директор скрючился на стуле, прикрыв рот руками и уставившись в пол. Эту позу Итало счел выражением глубокой печали о том, как несправедливо обошлась с ним судьба, и сострадания к его несчастью.

Неплохо.

Потом он стал рассматривать Палмьери.

Рыжая глядела на него без всякого выражения. Да чего от такой и ждать-то?

И наконец, он поглядел на заместительницу.

Гатта сидела с каменным лицом, а это ничего хорошего не обещало. А потом она как-то издевательски скривила губы.

И что бы это значило? Что еще за улыбочка такая? Или старая корова ему не верит?

Итало зажмурился и скорчил гримасу, долженствующую выражать испытываемую им боль. И замер, ожидая сочувствия, ласкового слова, пожатия руки, хоть чего-нибудь!