Но этим вечером ее поджидали сюрпризы.

— Как рагу? Вкусно? — спросил довольный Итало. Он уже почти допил бутылку «Мореллино ди Скансано».

— Вкусно, вкусно! — ответила Алима. У нее была хорошая улыбка, широкая, открывавшая белые ровные зубы.

— Вкусно, да? А ты знаешь, что это не телячье рагу? Это колбаска.

— Не поняла.

— Там… сви… свинина у тебя в тарелке, — проговорил Итало с набитым ртом, указав вилкой на тарелку Алимы.

— Свинина? — не поняла Алима.

— Сви-ни-на. Свинья. — Итало хрюкнул, чтобы было понятнее.

Алима наконец поняла.

— Ты заставил меня съесть свинину?

— Молодец, поняла наконец.

Алима встала. Глаза ее вдруг загорелись. Она заорала:

— Ты дерьмо. Всё дерьмо. Не хочу тебя больше видеть. Меня от тебя тошнит.

Посетители, сидевшие вокруг, прекратили есть и уставились на них взглядом аквариумных рыб.

— Не шуми. На нас смотрят. Сядь. Ну же, это шутка, — Итало говорил вполголоса, пригнувшись, как собака.

Алима тряслась и бормотала, с трудом сдерживая слезы:

— Я знала, что ты полное дерьмо и что… но я думала… ИДИ В ЖОПУ! — Потом плюнула в тарелку, взяла сумочку, кожаную куртку и ринулась к выходу как разъяренный слон.

Итало догнал ее и схватил за руку:

— Ну, давай вернемся. Я тебе подарю тридцать тысяч.

— Оставь меня, дерьмо.

— Я пошутил.

— ОСТАВЬ МЕНЯ.

Алима вырвала руку.

Теперь весь ресторан молча взирал на них.

— Ладно, извини. Извини меня. Хорошо, ты права. Я сам съем колбаску. Возьми мои макароны. Там мидии и каба… он не свини…

— Пошел в жопу.

Алима удалилась, а Итало огляделся и, увидев, что все на него смотрят, приосанился, выпятил грудь, вытянул руку и махнул ею в сторону двери.

— Знаешь, что я тебе скажу? Иди ты сама в жопу!

Повернулся и возвратился за стол, доедать.

— Вот, — Пьетро протянул им ключ.

Все трое сидели на качелях.

— Дело сделано. Возьмите.

Но никто не шелохнулся.

— Итало тебя не видел? — спросил Баччи.

— Нет. Его нет. — Произнося эти слова, Пьетро испытывал огромное удовольствие, словно долго терпел, а теперь облегчился.

«Поняли, какие вы трусы? Устроили весь этот цирк, а его даже дома нет. Молодцы». Ему было бы очень приятно сказать им это.

— Как нет? Врешь! — заявил Пьерини.

— Его нет, клянусь! Машины нет. Я посмотрел… Теперь я могу пойти до…

Не успел он договорить, как от сильного удара отлетел назад и шлепнулся на землю.

Дыхание перехватило. Лежа на спине, он барахтался в грязи. Иначе как подлым ударом в спину это не назовешь. Пьетро разевал рот, вытаращив глаза, но дышать не получалось. Словно он очутился на Марсе.

Все случилось в одно мгновение.

Пьетро даже не успел отреагировать, как Пьерини кинулся на него.

Он вскочил с качелей и всем телом обрушился на Пьетро, словно на дверь, которую надо выбить.

— Куда тебе надо? Домой? Никуда ты не пойдешь!

Пьетро умирал, по крайней мере ему так казалось. Если через три секунды он не начнет дышать, он умрет. Собрался с силами. Втянул воздух. С глухим свистом. И задышал снова. Потихоньку. Только чтобы не умереть. Мышцы наконец его послушались, и он стал вдыхать и выдыхать. Баччи и Ронка ржали.

Пьетро спросил себя, сможет ли он когда-нибудь стать таким, как Пьерини. Швырнуть кого-нибудь на землю с такой же злостью.

Он не раз мечтал побить официанта из «Стейшн-бара». Но даже если бы он собрал все свои силы и злость и принялся бить его в лицо так сильно, как мог, тому ничего бы не сделалось.

«У меня когда-нибудь хватит смелости? Ведь для того, чтобы кого-нибудь толкнуть или ударить по лицу, нужна большая смелость».

— Говнюк, ты уверен?

Пьерини снова сидел на качелях. Казалось, он даже не заметил, что Пьетро чуть жив.

— Ты уверен?

— В чем?

— Уверен, что машины нет?

— Да. Честное слово.

Пьетро попытался подняться, но на него навалился Баччи. И уселся ему на живот всеми своими шестьюдесятью килограммами.

— Как тут удобно… — Баччи делал вид, будто сидит в кресле. Подгибал ноги, потягивался, использовал колени Пьетро как подлокотники. А Ронка, счастливый, прыгал вокруг.

— Пукни в него! Давай, Баччи, пукни в него!

— Я пы-таюсь! Я пы-таюсь! — кряхтел Баччи. Его похожая на полную луну физиономия побагровела от натуги.

— Давай! Давай!

Пьетро отбивался с нулевым результатом, только устал. Он не сдвинул Баччи ни на миллиметр, тяжело дышал, а от кислого запаха пота толстяка его тошнило.

«Лежи спокойно. Чем больше ты дергаешься, тем хуже. Спокойно».

Во что он вляпался?

Он должен быть уже дома. В постели. В тепле. Читать книгу о динозаврах, которую ему одолжила Глория.

— Тогда мы пойдем туда. — Пьерини встал с качелей.

— Куда? — спросил Баччи.

— В школу.

— Как?

— Фигня. Перелезем через ворота и заберемся через женский туалет рядом с волейбольной площадкой. Там окно плохо закрывается. Надо его просто толкнуть, — объяснил Пьерини.

— Точно, — подтвердил Ронка. — Я однажды через него видел, как Альберти срёт. Ну и вонища была… Да, пошли. Пошли. Классно.

— А если нас поймают? Если Итало вернется? Я… — забеспокоился Баччи.

— Никаких «я». Не вернется. И кончай трусить.

— А что с Говнюком будем делать? Побьем?

— С нами пойдет.

Они подняли его.

У него болела грудь, ныли ребра, и он весь был в грязи.

Он не пытался сбежать. Это не имело смысла.

Пьерини так решил.

Лучше идти за ними и не возникать.

Грациано Билья, оставив философию Де Кресченцо, пытался смотреть видеозапись матча Италия — Бразилия 1982 года. Но не чувствовал воодушевления: он по-прежнему думал о том, куда подевалась Эрика.

Он в сотый раз попытался ей дозвониться.

Ничего.

Все время ему отвечал отвратительный механический голос.

Легкая тревога защекотала его словно павлиньим перышком, и полупереваренные остатки кроличьего рагу, ассорти из трех колбас и крем-карамель, лежавшие в желудке, зашевелились.

Тревога — скверная штука.

Все рано или поздно сталкиваются с этим неприятным чувством. Обычно оно бывает вызвано внешними обстоятельствами и довольно скоро проходит, но в некоторых случаях возникает внезапно, без видимых причин. У некоторых тревога становится прямо-таки хронической. Есть люди, которые живут с ней всю жизнь. Они умудряются под гнетом тревоги работать, спать, заводить знакомства. Другие же оказываются раздавленными ею, не могут встать с постели, и, чтобы избавиться от тягостного ощущения, им требуются лекарства.

Тревога разрушает тебя, опустошает, терзает, словно невидимый насос откачивает воздух, который ты отчаянно пытаешься вдохнуть. Она сжимает все твои внутренности, парализует диафрагму, вызывает неприятные ощущения внизу живота и дурные предчувствия.

Грациано был толстокож, неуязвим для многих горестей современной жизни, его желудок мог переварить даже камни, однако сейчас его беспокойство нарастало с каждой минутой, переходя в панику.

Он чувствовал, что это молчание — самый скверный признак.

Он попытался смотреть фильм с Ли Марвином. Еще хуже матча.

Снова попробовал позвонить. Никакого ответа.

Ему надо успокоиться. Чего он боится?

«Она тебе пока не позвонила, ну и?.. Ты боишься, что…»

Он не стал слушать этот мерзкий голосок.

Эрика витает в облаках. Глупышка. Наверняка пошла по магазинам, а телефон разрядился.

Как только она вернется домой, тут же ему позвонит.

«Дерьмо, меня от тебя воротит. Да что ты себе позволяешь? Выставила меня на посмешище перед людьми. И все на меня пялились… Что уставились? Лучше на себя посмотрите… Чего лезете в чужие дела? И вообще я просто пошутил. Подумаешь! Дали бы мне, например, вместо облатки халву — я бы и глазом не моргнул. А тут поди ж ты — шлюха, а до чего обидчивая. Ладно, ладно, я дал маху. Сказал же: я был не прав. Я не нарочно. Мне жаль — и хватит уже об этом!» — Итало Мьеле разговаривал вслух, сидя за рулем.