— Есть одна вещь, которую, как мне кажется, я должен сказать вам, раз вы столь любезно беретесь действовать в моих интересах, хотя, конечно, нет нужды объяснять вам, что ейэто передавать не следует.

О чем он?.. Он снова выдержал паузу, заставляя ее ждать разгадки, и, пока она дожидалась, подчиняясь прямому принуждению, у нее возникло поразительное ощущение, что всегдашнее его простодушие улетучилось. Его врожденная прямота была как аромат цветка, а в ту минуту ей казалось, будто нос ее уткнулся в лепестки, которые ничем не пахнут. Его намек, несомненно, относился к матери; и не имел ли он в виду нечто прямо противоположное тому, что говорил, — что как раз таки ей следуетпередать его слова? Пожалуй, он впервые в жизни сказал что-то противоположное своим истинным намерениям, и сам по себе этот феномен завораживал, так же как настораживает недоговоренность и тревожит всякая неизвестность.

— Просто, видите ли, Мона дала мне понять, — он запнулся, — просто она без всяких церемоний велела мне зарубить себе на носу… — Он попытался рассмеяться и снова замялся.

— Зарубить себе на носу? — подтолкнула его Фледа.

Он словно того и ждал: зритель реагировал как надо.

— Да, что, если я не выручу назад вещи — все до одной, кроме тех, по счету, которые она самаотберет, — ей больше не о чем со мной говорить.

Фледа, помолчав, снова его подтолкнула:

— Не о чем?

— Ну да, она попросту не выйдет за меня, понимаете?

У Оуэна под конец уже дрожали ноги — о голосе и говорить нечего, и она почувствовала, как тиски, сжимавшие ее руку, ослабли, так что она снова была свободна. Выражение умной проницательности мигом исчезло с ее лица, и она звонко рассмеялась.

— О, вам не о чем беспокоиться, вы все получите назад. Вот увидите. Все вернется к вам в целости, не тревожьтесь. — Она спиной подалась в дом, ухватившись за дверную ручку. — До свидания, до свидания, — повторила она несколько раз, отважно смеясь, гоня его прочь взмахом руки, и, поскольку он не двигался с места, она, убедившись, что он стоит по ту сторону порога, в конце концов закрыла дверь перед его носом, в точности как он закрыл дверь гостиной перед ее носом. Никогда еще лицо — во всяком случае, такое красивое — не постигало так буквально смысл выражения «закрыть перед носом дверь». Мало того, она еще с минуту придерживала дверь изнутри, на случай если он вздумает опять войти в дом. Наконец, убедившись, что все тихо, она опрометью кинулась к лестнице и взбежала наверх.

Узнав некоторое время назад все, что ей было нужно, Фледа далеко не знала того, что знала сейчас; и когда она взбежала наверх, к себе в комнату, где, терзаемая предчувствием опасности и беды, вдруг заметила, что в эпохе Людовика XVI нет ни вкуса, ни смысла, она поняла, что только теперь впервые по-настоящему узнала всю силу искуса. Оуэн дал ей испить этой отравы с умением, о котором сам не ведал. Мона отшвырнет его, если он не пойдет на крайние меры и в переговорах с матерью не добьется успеха, — и он станет полностью свободным. Исход же переговоров зависит от некой молодой леди, которой он настоятельно дал понять, при каком именно условии он вновь обретет свободу; и словно для того, чтобы сделать положение молодой леди еще более затруднительным, неистощимая на выдумку фортуна услала миссис Герет, как выразилась горничная, прогуляться «по задней дороге». Таким образом, молодой леди предоставилось дополнительное время прийти к мысли, что переговоры должны закончиться ничем. Много имелось разных способов преподнести миссис Герет ключевой вопрос, и Фледа вполне могла с пользой употребить минуты, оставшиеся до ее возвращения, чтобы избрать тот, который гарантировал бы переговорам полный крах. Великой изобретательности для этого не требовалось; провал будет обеспечен, стоит лишь правильно рассчитать, когда упомянуть Мону. Если ненавистное имя ввернуть в нужный момент, миссис Герет станет насмерть, и перед столь яростным сопротивлением Оуэн наверняка ретируется. Ретируется к своему холостяцкому положению… Теперь, подумала Фледа, он пребывает в уверенности, что ясно дал ей это понять. И сейчас, в ожидании, когда «задняя дорога» исторгнет свою добычу, Фледа уповала только на то, что ему радостно от этой уверенности. У нее же появилась своя причина для радости, совсем другая причина. Узнать, что она превратилась для него в предмет желания, было словно почувствовать крылья за спиной, которые помимо ее воли весело трепетали в воздухе: казалось, животворный поток хлынул ей в душу. До сей поры эти потаенные глубины оставались непостижимыми и неколебимыми, и вот за какие-то полчаса здесь, в пустом доме, они вышли на поверхность и перелились через край. Оуэн словно дал ей разрешение наконец признаться себе в своей тайне. И странно, казалось бы, что такое признание не сулит и ему, в свою очередь, хоть какого-нибудь права! Может ли это сулить ему право бросить Мону ради другой? Не об этом ли он жалобно молил Фледу — чтобы она признала такое беззаконие законным? Но он сам в это не верит, нет в нем той смелости, которую подобный вывод подразумевает. До чего же все скверно устроено, если даже ему, мужчине, созданному, чтобы поступать по-мужски, не хватает смелости! Она в свое время его, как говорится, расстроила, и к тому же он беседовал с ней, не успев опомниться. Он тоже ее расстроил, Господь свидетель, но она из тех, кто умеет собраться. Ее весомое преимущество, подумалось ей, в том, что она не выдала себя, не позволила ему увидеть, как все в ней перевернулось.

Более того, сейчас она уже снова обрела почву под ногами, хотя далось ей это большим напряжением, и тряска, охватившая ее от усилия, унялась, только когда молодой человек был оправдан по всем статьям. Откуда ей, в конце концов, знать, во что под натиском треволнений, спровоцированных его матерью, могли выродиться его отношения с Моной? Если бы ему удалось не растерять заодно своих умственных способностей (каких-никаких), он, вероятно, сам почувствовал бы — как остро чувствовала она за него, — что, покуда в его отношениях с Моной не поставлена точка, он не вправе говорить даже то немногое, что сказал. Он не вправе вести себя так, будто готов впутать сюда еще одну молодую особу, лишь бы выпутаться самому. Попал в переплет — сам и выпутывайся, а пока не выпутаешься, все, что намереваешься сказать кому-то еще, должно быть отложено и отсечено. Во всяком случае, она сама — сейчас ведь речь о ней самой — не могла и думать, чтобы содействовать ему, разве только в смысле сохранения их обоюдной чести. Она не из тех молодых девиц, которых можно куда-то впутать, она и пальцем не шевельнет против Моны. В ней сидело что-то такое, что заставило бы ее вечно корчиться от стыда, если бы своим счастьем она была обязана интриганству. Она считала для себя верхом вульгарности «отодвинуть» дщерь Бригстоков, дабы самой занять ее место; и даже если просто отойти в сторону, у нее не будет полной уверенности в том, что она до конца честна перед собой. Остаться честной ей можно, только принося пользу своим ничтожным оплачиваемым присутствием (в этом единственное оправдание); и теперь, окончательно склонившись к геройству, она понимала пользу не иначе как высокий и прекрасный подвиг. Она не была способна ни на какие действия, если не могла испытать хоть какой-то гордости за содеянное; а помочь бедняге Оуэну выйти сухим из воды — чем же тут гордиться? Ни у кого нет права выходить сухим из воды ценой нарушения обета столь сокровенного, столь священного! Могла ли Фледа сомневаться, что ихвзаимные обещания нерушимы, когда она твердо знала, что всякий данный еюобет только такой и есть? Ежели Мона устроена иначе и ей угодно к подобным клятвам относиться легко, это ее, Монино, личное дело. Любить Оуэна — ведь любила же она его! — и в то же время любить его постольку-поскольку, с условием, что к нему прилагается столько-то столов и стульев, — такого ей, Фледе, не постичь, не стоит и пытаться. Сама же она готова явить иной пример любви к нему — пример, вся красота которого никогда и никому не станет известной. А если бы вдруг и стала, никем не была бы понятой, поскольку всю силу убеждения она намерена употребить на то, чтобы при удачном исходе дела, удержать Оуэна в тенетах той привязанности, которая внезапно зачахла. Даже в горячке своих умствований Фледа все ж не выпускала из виду простую истину: не позволить другу избавиться от женщины, которую он больше не любит, — весьма сомнительный дар великодушия. Ведь если он неразлюбил Мону, тогда что с ним не так? А если разлюбил, вопрошала Фледа, тогда что не так с ней самой, с ее глупым сердцем?