Фледа промолчала, но в конце концов, поскольку к сказанному больше он так ничего и не прибавил, воскликнула:
— Ну разумеется, это многое меняет! — Она уже знала все, что ей было нужно, и тем не менее рискнула, выдержав еще одну паузу, уточнить: — Я забыла, когда назначена ваша свадьба?
Оуэн отошел от камина и, в явном замешательстве, не зная, куда себя деть, пошел к окну.
— Тут пока нет полной ясности; день в общем-то не назначен.
— Ах, вот как, а мне помнится, что в Пойнтоне вы называли какой-то день — и не столь отдаленный.
— Наверняка так и было, сперва все планировалось на девятнадцатое. Но мы передумали — она захотела отодвинуть дату. — Он посмотрел в окно; потом сказал: — Вообще, ничего не будет, если maman не смирится.
— Смирится?
— Вернет дому его прежний вид. — И в присущей ему небрежной манере добавил: — Вы же сами понимаете!
Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести, вынудив его делиться с нею подробностями для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, — это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее — вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью — расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было — вернее, все, чего не было, — в Оуэне Герете.
— Ну разумеется, это все меняет! — сказала она в ответ на его последние слова. И после некоторых раздумий, вновь принялась допытываться: — Так, значит, вы хотите, чтобы я от вашего имени сообщила вашей матери, что вы требуете немедленной и фактически полной реституции?
— Да, прошу вас. Вы окажете мне огромную услугу.
— Что ж, хорошо. Вы подождете?
— Ответа maman? — Оуэн ошарашенно уставился на нее; его все сильнее лихорадило от препарирования их семейного дела. — А вам не кажется, что, если я останусь ждать, она только пуще разозлится — подумает, будто я хочу заставить ее решать сплеча.
Фледа задумалась.
— То есть вы этого не хотите?
— Я хочу обращаться с ней как требуют приличия, понимаете? А не так, что я даю ей час-другой и точка!
— Что ж, — сказала Фледа, — в таком случае, раз вы не станете ждать, до свидания.
Это, кажется, опять было не то, чего он хотел.
— Может, вам тоже не нужно выкладывать ей все вот так, сплеча?
— Просто я думаю, ей уже не терпится… ну, вы понимаете, узнать, о чем мы с вами говорим.
— Что ж, — сказал Оуэн, опуская взгляд на перчатки. — Я могу дать ей день-два, пожалуй. Оставаться здесь на ночь я, конечно, не собирался, — продолжал он. — Здешняя гостиница наверняка та еще дыра! Как ходят поезда, я изучил досконально — ведь я не предполагал, что вы окажетесь здесь. — Почти одновременно со своей собеседницей он заметил в своих словах отсутствие видимой связи между следствием и причиной. — То есть, я хочу сказать, потому что в этом случае я, может, подумал бы, не задержаться ли здесь. Я подумал бы, что смогу поговорить с вами спокойно и обстоятельно, не то что с матушкой!
— Да мы ведь уже поговорили, и куда как обстоятельно! — улыбнулась Фледа.
— Ужас, сколько всего наговорили, правда? — Не беда, что прозвучало это глуповато — она ничего против не имела. Он хоть и не мастак говорить, но ему было что сказать; и может, он оттого и медлил с уходом, что смутно чувствовал неискренность ее попыток поскорее его выпроводить. — Хочу просить вас об одной услуге, — обронил он напоследок, как будто услуг, о которых он мог просить, было не перечесть. — Пожалуйста, не говорите ничего о Моне.
Она не поняла.
— О Моне?
— О том, что это онасчитает, что maman зашла слишком далеко. — Фраза звучала не очень вразумительно, но Фледа поняла. — Не должно создаваться впечатления, будто что-то исходит от нее,хорошо? А то с maman будет еще хуже.
Фледа как никто знала, насколько хуже, но из деликатности сочла за благо оставить его слова без подтверждения. И кроме того, она уже с головой ушла в размышления, как сделать так, чтобы «с maman» было лучше. Пока ей ничего на ум не шло; оставалось надеяться на внезапное озарение, когда они расстанутся. Ах, конечно, есть спасительное средство, но о нем и помыслить нельзя; и тем не менее в мощном свете беспокойного присутствия Оуэна, его встревоженного лица и неугомонного топтания по комнате, это средство несколько минут маячило перед ее мысленным взором. Она сердцем чувствовала, что, как ни удивительно, несмотря на понятную жесткость его требований, несчастный молодой человек в силу целого ряда причин, измученности, брезгливости уже и сам готов отказаться от всех своих притязаний. Боевой запал для сражения с матерью у него весь вышел — он был явно не в форме для драки. У него нет ни природной алчности, ни даже особенной разгневанности; у него нет ничего, чему бы его ни подучили, и он изо всех сил пытался усвоить урок, от которого ему теперь так тошно. У него есть свои прекрасные, тонкие качества, но он упрятывает их подальше, как подарки до Рождества. Он пустой, недалекий, жалкий — игрушка в чужих руках. Если точнее, в руках Моны, и даже сейчас эти руки увесисто лежат на его крепкой, широкой спине. Отчего же ему поначалу так нравилось ощущать на себе это прикосновение? Фледа отогнала от себя праздный вопрос, не имевший отношения к ее насущной задаче. Задача состояла в том, чтобы помочь ему жить как джентльмену и довести до конца начатое; задача в том, чтобы восстановить его в правах. И не важно, что Моне даже невдомек, чего она лишила себя.
— Разумеется, я не стану упоминать Мону, — сказала Фледа, — в этом нет ни малейшей надобности. Вам самому нанесен ощутимый урон, и ваши требования вполне этим оправданы.
— Вы даже не представляете, как важно для меня, что вы на моей стороне! — воскликнул Оуэн.
— До этой минуты, — сказала Фледа после небольшой паузы, — ваша матушка нисколько не сомневалась, что я на ее стороне.
— Тогда ей, конечно, не понравится, что вы переметнулись.
— Да уж не понравится, можете быть уверены.
— Хотите сказать, вам теперь придется постоянно быть с ней на ножах?
— Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под «быть на ножах». Нам, естественно, многое придется обсудить — если она вообще согласится все это обсуждать. Вот почему вам совершенно необходимо дать ей дня два или три, не меньше.
— Вы, как я вижу, допускаете, что она может и отказаться обсуждать все это, — сказал Оуэн.
— Я просто стараюсь приготовиться к худшему. Не забывайте, что отступать с завоеванных позиций, публично отказаться от того, на что она публично заявила права, будет жесточайшим ударом по ее гордости.
Оуэн задумался над ее словами; лицо его словно расплылось, хотя он не улыбался.
— Она ведь невероятно гордая, а? — Видимо, раньше эта мысль ему в голову не приходила.
— Вам лучше знать, — сказала Фледа, великодушно уступая ему первенство.
— Да я вполовину не знаю того, что знаете вы! Был бы я такой же умный, мне еще можно было бы надеяться с ней совладать. — Оуэн замялся, но потом все-таки сказал: — Честно говоря, я не совсем понимаю, что можете даже вы сделать.
— Я и сама не понимаю пока что. Буду думать — буду молиться! — с улыбкой произнесла Фледа. — Могу только обещать вам, что я попытаюсь. Я хочупопытаться — хочу вам помочь. — Он стоял и смотрел на нее так долго, что она добавила с нарочитой отчетливостью: — Поэтому оставьте меня, прошу вас, наедине с нею. Отправляйтесь назад, немедленно.
