Если, конечно, только чужаки явятся. Это еще бабушка надвое сказала.

Я посмотрел в глазок. Всего-то навсего Микита и Шанель. Я отодвинул засов.

Микита:

– Охрана бдит?

Лидия:

– Впусти их, Харрисон.

Я:

– Прекрати называть меня «Харрисон». Ты не мама.

Лидия вечно корчит из себя командиршу, когда ее подружки приходят. Сразу вся надувается и начинает: «Харрисон, иди к себе в комнату и делай уроки». А я не хочу к себе в комнату. Это они желают меня услать, чтобы не мешал смотреть «Холлиоукс»[3]. Крутейшее мыло, нечего сказать. Все только и делают, что слюнявятся. Иногда даже парень с парнем. Чесслово! Просто тошнотина какая-то.

Я:

– Вот скажу маме, что вы смотрите всякую шнягу. Сплошные поцелуи.

Тут Лидия захлопывает дверь у меня перед носом. Подождет, пока я подойду поближе, и захлопнет. Низость какая. Раньше она себе такого не позволяла. На все готова, лишь бы ее тупые подружки посмеялись надо мной.

Я:

– Открой дверь!

Лидия:

– Микита против. Ты ее за попу щипаешь.

Я:

– Не гони. Нужна мне ее попа.

И это правда. Сдалась мне Микитина попа. Уж лучше сунуть руку в муравейник с муравьями-убийцами. Микита и Шанель дико озабоченные – как начнут заливать про мальчишек, с кем якобы сосались (это означает очень крепкий поцелуй), хоть беги. У Микиты губная помада – вишневая. И со вкусом вишни. Говорит, это чтобы наши с ней поцелуи были сладкие и свежие.

Я:

– Поцеловать меня? Отвали!

Микита:

– И куда ты денешься? Вот ведь втрескался, даже подойти боится.

Я:

– Ничего я не втрескался. Да чтоб ты в крокодилью яму свалилась.

Микита была бы ничего себе, если бы только рот не разевала. Села как-то мне случайно на руку, так мне аж жарко стало. А щипать ее за попу я и не собирался. Она еще та динамистка, вечно материт наш телик, какой он древний, даже корпус из дерева. Телик нам достался из раковой лавки, когда-то он мертвецу принадлежал. Картинка появляется не сразу, надо подождать, пока телик нагреется. И еще куча времени пройдет, пока цвет появится. Успеешь сходить поприветствовать вождя и вернуться. Я проверял.

Микита не пойдет на похороны мертвого пацана. Она его не знала.

Микита:

– Да на хрена мне эти заморочки? Все похороны одинаковые.

Я:

– Выкажешь уважение.

Микита:

– Какое еще уважение? Сам виноват, что дал себя убить, не надо было подставляться. Не фиг играть с огнем.

Я:

– Сама не знаешь, что несешь, тебя там даже не было. Ничего он не подставлялся, убийца просто захотел отобрать у него деньги на жрачку из «Цыплят Джо».

Микита:

– Да ради бога. Сам не знаешь ни хрена. И вообще ты еще младенчик. Сопляк, а туда же.

Я:

– Сама ты ничего не знаешь. Чесслово, ты настоящая дура.

Микита:

– Чесслово, чесслово! Чесслово, моська ты! Вот растявкался. Сгинь с глаз моих, не З-Омбижай.

Я:

– Ага, твои глаза и З-Омбижают. И губы у тебя как у рыбы!

И сбежал, пока у меня глаза кровью не налились от злости. Если Микита накинется на меня с засосами, я точно ее убью. Уж больно противная, и ладони у нее вечно липкие.

Двери торгового центра открываются как по волшебству. Сами. На дверях вывешены правила:

ЗАПРЕЩЕНЫ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ

ЗАПРЕЩЕНЫ ВЕЛОСИПЕДЫ

ЗАПРЕЩЕНЫ СОБАКИ

ЗАПРЕЩЕНЫ СКЕЙТБОРДЫ

ЗАПРЕЩЕНО КУРЕНИЕ

ЗАПРЕЩЕНЫ ИГРЫ С МЯЧОМ

А чуть пониже настоящих правил кто-то приписал ручкой:

ЗАПРЕЩЕНЫ СТРАШИЛЫ

Страшила – это девчонка, которая хочет от тебя ребенка. Дин Гриффин мне все про них рассказал.

Дин:

– Если поцелуешь страшилу, все, считай, залетел. Даже смотреть на нее долго нельзя, сразу по самое не могу вляпаешься. Зуб даю! Настоящие тошнотины, потом не ототрешься.

Даже издали заметно, что лицо у страшилы в струпьях, а куревом от нее за сто шагов несет. И от их младенцев тоже. Мы представляем, что страшилы – это зомби и они охотятся на нас. Спасайся кто может. Догонят, засосут своими губищами, и сам станешь зомби. А что, прикольно получилось. Но мы деру как раз вовремя дали, успели спастись.

Дин – мой второй лучший друг. Он в школе мой лучший друг, а на улице – Джордан. Это Дин посоветовал мне прятать деньги на завтраки в носок, чтобы бандюганы не отняли. Он сам так всегда делает, и бандюганы с него ничего не имеют.

Я тоже сунул деньги в носок, но сразу вырос бугор. Даже ходить с таким шита ком неудобно. Так что я держу свои завтраковые деньги в кармане, и почему-то никто ко мне не пристает.

Я:

– Думаешь, мертвый пацан сам виноват, что его убили? Подружка сестры так сказала. Но я ей не верю. Она, по-моему, точно страшила. Думаешь, убийцу поймают?

Дин:

– Полиция, что ли? Эти дуболомы? Вряд ли. Спецов по компьютерным методам надо из «Си-эс-ай» подключать[4]. Для них раскрыть такое дело – как два пальца об асфальт.

Я:

– Кто это такие?

Дин:

– Самые крутые детективы в Америке, с самыми крутыми современными методами. Улики найдут, где никто и не подумает, реально. Это не только кино, я сам видел по телику передачу про перцев с битами и монтировками, которые людей ими фигачат. Уложат на асфальт, да еще в лоб пнут или там в лицо.

Я:

– Зачем?

Дин:

– Не знаю, просто так, для прикола. И свидетелей никого. Но у этих из компьютерщиков такая была спецпрограмма, которая по следу определяет, какие на тебе кроссовки. Вот они и сравнили отпечатки подошв на лице мертвяка с остальными следами и повязали убийцу. Просто классно.

Я:

– Ага. Классно. Хорошо бы и тут так. Может, мы сможем найти отпечатки подошв.

Дин:

– Может, и так. Только технология у нас – говно. Даже нужного оборудования нет. Эй, смотри, куда прешь!

В нас чуть не врезался Терри Шушера. Несся как псих, нас даже не заметил. Под мышкой у него была коробка с цыплятами, весит целую тонну, наверное. Ясное дело, пара штук шлепнулась на землю. Но Терри Шушера лишь газу поддал. Глаза у него от напряжения едва не лопались, так смешно. Мы шарахнулись в сторону.

Мясник:

– А ну вернись, долбоеб сопливый!

Да куда ему угнаться за вором, жирняю. Махнул рукой и остановился. Остальные ухлопки ждали на ступеньках библиотеки. Схватили по цыпленку и смылись. Даже Эшафотка бросилась наутек. Собачка подумала, что это игра такая, гавкала как чокнутая. Мы за них даже поболели. Прикольно было. Дин сказал, надо приходить сюда каждый день. Мы взяли себе это за правило.

А я так даже и не знаю, где живут настоящие цыплята. Продаются-то они уже дохлые и ощипанные. Чокнуться можно. Я скучаю по живым птичкам. Их мертвые глаза такие милые, в них мечта о блаженных временах, когда они бегали на солнышке по лужайке и понарошку клевались.

Цыпленок:

– Тюк! Тюк! Тюк!

Другой цыпленок:

– Тюкай отсюда!

Мертвые дети, попав на небеса, продолжают расти. Точно говорю. Это хорошо. Было бы ужасно, если бы дети оставались маленькими и никогда не научились читать или даже говорить. Проку бы не было никакого. Я вот даже не помню, каково это – быть маленьким. Я ведь почти все время дрых без задних ног. И кемарить вот так целую вечность – нет, это с ума можно съехать.

Если младенчик умирает, ему непременно надо дать имя, а то он не попадет на небеса. А когда у людей такое горе, они могут и забыть про имя. Вот моя мама и нарекает покойного за них, берет имя из Библии. Или из газеты – если мама умершего не верит в Библию. Сегодня одна крошка умерла. Это была… как это… внематочная беременность.

Мама:

– Это когда плод развивается вне утробы. Тут уж ничего не поделаешь. Помер и помер.

Маме пришлось дать мертвой девочке имя – и она назвала ее Кэти, в честь одной леди, про которую написали в газете. Маме девочки очень понравилось имя.