Я:
– Гляди, гляди, как дрожит! Сейчас отвалится!
Лидия:
– Хватит!
Мама:
– Харрисон! Немедля перестань молоть языком и пристегнись!
Крушения так и не случилось. Даже ерундовского. А здорово было бы.
Возвращаюсь из школы, а у дома полно полицейских. На двух машинах приехали, рыщут по кустам, перетряхивают урны, будто потеряли что. И тетка среди них. Только одета, как дядька. Трехнуться можно. В форме полицейской, штанах, все как полагается. Детей расспрашивает и, пока не ответишь, домой не пропустит. Круто. А вообще женщина-полицейский – это клево. Хоть поговорит с тобой вежливо, а не сразу по башке.
Гопник:
– А можно наручники посмотреть? Я себя плохо вел, наденьте мне колечки…
Женщина-полицейский:
– Гляди!
Она все приставала к нам насчет мертвого пацана. Где он был в тот день, и не цеплялся ли кто к нему, и не бросилось ли нам в глаза что-нибудь странное. Нет, говорим. Ничего не видели, ничего не знаем. И рады бы помочь, да нечем.
Дин:
– А зацепки у вас есть?
Я:
– На свитере, что ли?
Дин:
– На преступников, чучело.
Женщина-полицейский:
– Мы над этим работаем.
Дин:
– Узнаем что-нибудь, сразу эсэмэску кинем. Давайте номер.
Женщина-полицейский:
– Ну ты, парень, нахал.
Полицейские потолклись-потолклись и свалили. Харви кидался на боковое зеркало на полицейской машине, откусить хотел. З-Омби его нарочно науськал. А Убейца с Шиззи помогали, дразнили пса. Пока кто-то из копов не брызнул ядом из баллончика в морду собаке. Людей-то он только ослепляет, зато собак убивает в пять секунд.
Я:
– А я знаю, где убили пацана, там все в крови.
Дин:
– Вот бы посмотреть.
Лидия:
– Да ни за что!
Я:
– Не придуривайся. Тебе тоже хочется. Представляешь, целая река крови, хоть ныряй.
Лидия:
– Вот только не гони. Мозг включи.
А я бы нырнул. Достал бы до дна, а потом вынырнул. Я умею долго не дышать, не захлебнусь. А если я жив, значит, и мертвый пацан как бы с нами. Открою глаза, вдохну глубоко-глубоко, а в воздухе – он. Нарочно стараюсь не дышать, чтобы почувствовать, как кровь бежит, – но ничего не чувствую. Если бы я знал, что через пять минут истеку кровью, точно придумал бы, чем заняться. Наелся бы до отвала китайского риса, пописал на облако, рассмешил Агнес. Состроил бы ей рожу: глаза в кучку и языком кончика носа касаюсь. Когда знаешь, сколько осталось, можно подготовиться. А так несправедливо получается.
* * *
Барабанная дробь – мои любимые два слова на сегодняшний день. На уроке музыки мы играли на барабане. Чтобы получилась дробь, надо быстро и громко колотить двумя палочками. Звук получается похожий на эти самые слова: «барабанная дробь». Прикольно.
У большого барабана, его еще зовут бас-барабан, есть педаль, на которую ногой надо давить. Просто чума. Обычно все стучат в барабан слишком сильно, будто хотят расфигачить. А я стараюсь бить потише, так, чтобы он сам звучал. Я показал Поппи Морган, как двигать ногой, чтобы не выбиваться из ритма. Это легко, надо просто считать про себя до четырех и на счет «раз» жать на педаль. Вот так:
1 2 3 4
1 2 3 4
Повторяй, пока не выйдет как надо. А если хочешь ускорить ритм, дави на педаль на счет «раз» и «три».
1 2 3 4
1 2 3 4
Правда, тогда получается очень уж быстро, словно из штанов выпрыгиваешь. Когда я показывал Поппи Морган, как играть на большом барабане, то нечаянно понюхал ее волосы. Они медом пахли. Волосы у Поппи Морган желтые, как солнце. А когда она улыбнулась мне, внутри все так и скрутило, непонятно почему.
С моего балкона видно только парковку и мусорные баки. Реку не видать, деревья заслоняют. И дома, дома… Длинные, точно змеи. А в домиках поменьше живут старики и малахольные. Так мама Джордана называет тех, у кого с головой не в порядке. Кое-кто таким и родился, а кое-кто слишком много пива пил. Некоторые с виду вроде и нормальные, только не могут сложить два и два и говорить нормально не могут.
Мама и Лидия храпели, как две свинюшки. Я накинул куртку и зачерпнул в горсть муки. Ночь, поздно совсем. В небе вертолеты, гоняются за грабителями, слышно, как ревут их вертушки. Деревья за многоэтажками колыхались от ветра, но реки не слышно, спит. Папа, Агнес и бабушка Ама, наверное, видят меня сейчас во сне, как будто телевизор смотрят. Голубь чувствовал, что я жду его, вот-вот должен был прилететь, я точно знал.
Я подождал, пока стихнет ветер, и насыпал муку на перила. Длинной полоской, чтобы голубь издалека заметил. Но тут ветер как снова наскочит. И всю муку сдул. Только бы птичка поняла, что я надумал, и спустилась ко мне. Мне нравятся у голубей оранжевые лапки, и как головами вертят, нравится, словно слушают невидимых музыкантов.
Все-таки прикольно жить на девятом этаже, ты видишь всех, кто внизу, а тебя – никто. Я уже хотел плюнуть вниз, но у баков мелькнула чья-то тень, и я сглотнул слюни. Там, у бака для бутылок, кто-то на четвереньках стоял и шарил рукой под днищем, словно туда чего закатилось. Лица под капюшоном не разглядеть.
Я:
– Тут грабитель! Вертолет, давай сюда, тут твой клиент! Врубай прожектор!
Ну я, конечно, не вслух сказал это.
А человек достал какую-то штуку из-под бака, головой по сторонам покрутил и развернул. Сверкнуло что-то. Вроде как ножик. Длинное, блестит. Хотя я видел всего секунду, но сразу про ножик подумал. Чел опять завернул его, сунул в штаны и быстро двинул к реке. Прикольно. Вертолеты ничего не заметили, не погнались за ним. Очень уж высоко. А бежал этот чел как-то по-девчоночьи, локти нарастопырку. Уж я точно бегаю быстрее.
Я бы и еще постоял и посмотрел, но уж очень сильно захотелось поприветствовать вождя. Совсем невтерпеж. Не знаю, почему голубь не прилетел. Мы его не собираемся убивать, ничего подобного. Просто очень хочется кормить птичку и учить разным штукам.
* * *
Я видел, как встает солнце и как мальчик идет в школу, каждый мой день начинается с того, что ко мне приходит вкус его мечтаний. Вкус всех твоих мечтаний. Сверху ты кажешься таким невинным, таким увлеченным, таким занятым. Когда ты со стайкой других детей разглядываешь что-то любопытное или когда вы бросаетесь врассыпную от чужака, я нахожу между вами и нами больше сходства, чем принято считать. Однако и различия велики.
Вот он я, на подоконнике квартиры на девятом этаже, поклевываю остатки проса. Мне вас жалко, ведь ваша жизнь так коротка и тяжела. Я не знал мальчика, который умер, он был не мой. Но я знаю, что такое материнское горе, – оно впивается в тело не хуже кустов ежевики, растущей на обочинах. Мои соболезнования, и все такое. А теперь прикройте головы. Настала такая минута. Не стреляйте в посланца.
Когда кто-нибудь со всего маху хлопает дверью внизу моя квартира трясется. По-настоящему Один хлопнет, а всех качает. Даже круто. Будто все вокруг живут в одной большой квартире. Я представляю, что это землетрясение. Мистер Томлин сказал, что землетрясения бывают только в тех частях мира, где горы еще молодые и нежные. Все засмеялись. Мистер Томлин смешной. У него шутки прикольнее, чем у Коннора Грина.
Я только не люблю, если шумят очень уж громко. Прямо зверею. Будто ворвались налетчики и вот-вот всех нас поубивают. Когда шум приближается, я делаю звук у телевизора погромче. Если ворвутся чужаки, я должен прогнать их. Я же мужчина в доме. У нас всегда дверь на цепочке и засов задвинут, так что чужим не пробиться. А если все-таки просочатся, я их вилкой, вилкой покромсаю, ведь ножом нельзя, получится убийство, а вилка – это самооборона. Заслоню собой Лидию и спасу ее. И маму тоже, если она дома будет. А пока я разбираюсь с налетчиками, Лидия или мама позвонят в полицию. Целить вилку буду в глаз, в него легче всего ткнуть, самое незащищенное место. Ослеплю, вытолкаю вон, запихаю в лифт. И готово дело.
