– Не ломай голову над непонятными тебе вещами. Моя супруга много лет больна, никто не ждет, что она когда-либо покинет замок или примет участие в публичных собраниях. Мое личное присутствие тебе также не придется терпеть слишком долго. Я уеду в Париж, как только все устроится.

К своему удивлению, Фелина восприняла это сообщение скорее с какой-то растерянностью. Как бы сурово и отчужденно ни обращался с ней маркиз, он оставался единственной опорой в запутанных событиях.

Нетерпение, с которым он глядел по сторонам, заставляло предполагать приближение к цели путешествия.

Дождь перешел в едва различимую, все пронизывающую морось, повисшую над землей, подобно серому покрывалу. Солнце, которому пора было взойти, еще скрывалось за облаками. Жерди моста простучали под железными шинами колес, потом под ними заскрипела галька.

Аллея стройных высоких тополей окаймляла красивый въезд. Когда она плавной дугой подступила к пологой парадной лестнице, Филипп Вернон откинул кожаную штору.

Фелина посмотрела на светлое большое квадратное здание, украшенное со всех четырех сторон остроконечными башнями. Казалось, что эти башни вместе с замком росли прямо из окружавшей их зеленой густой травы.

Карета после легкого толчка остановилась, и маркиз издал странный сдавленный звук.

Полная ожидания, девушка наклонилась вперед, стараясь разглядеть, что же привлекло его пристальное внимание. И увидела.

Посреди здания, прямо над главным порталом фасад сужался, образуя треугольник, украшенный резьбой по камню. Из среднего окна треугольника свисало большое, пышно расшитое знамя. Но великолепие золотого шитья гасилось черной траурной лентой, промокшей и мрачной.

Маркиз де Анделис приехал слишком поздно.

– Идем со мной! Только закрой лицо капюшоном!

Прежде чем Фелина полностью осмыслила приказ, ее уже вытащили из кареты. Лишь надежный захват крепких мужских рук помешал ей упасть на тщательно разровненную гальку, когда ее слишком длинный плащ запутался в ногах.

Приезд маркиза не остался незамеченным. К нему навстречу поспешил лакей в сопровождении одетой в темное упитанной матроны с белым полотняным чепцом на голове. На ее покрытых румянцем щеках были отчетливо заметны следы слез.

Почтительное приветствие матроны сразу резко оборвали:

– Уберите траурную ленту!

Решительное движение подбородка маркиза в сторону окна не оставляло сомнений в том, что подразумевалось знамя.

– Но, мсье, ее милость маркиза...

Едва сдерживаемые слезы потекли снова. Маркиз де Анделис не стал терять время на утешение.

– Делайте, что говорят, мадам Берта! Немедленно! Где сейчас мсье де Брюн?

– В часовне, у... у...

Ответ женщины прервало всхлипывание.

Фелина догадалась, что отец стоит у гроба дочери, и поняла без объяснений, что эта женщина была для маркизы больше, чем просто служанкой. Ее печаль выглядела искренней и отчаяние в растерянных голубых глазах – неподдельным.

Однако Фелине не оставили возможности для дальнейших наблюдений.

Филипп Вернон ни на миг не ослаблял захват ее руки, отдавая приказания. Теперь он потащил ее дальше. Подхватив свободной рукой полы плаща, она с трудом поспевала за быстрыми шагами поднимавшегося по лестнице маркиза. Великолепный, облицованный мрамором вестибюль он миновал с той же поспешностью.

Ее изумленный взор замечал признаки огромного богатства: полированное дерево, красивую резьбу по камню, яркие, пестрые восточные ковры, пока не наткнулся на черную драпировку, превратившую помещение, в которое они вошли, в мрачный склеп. Даже оба окна со сценами из Евангелия на цветных стеклах завесили черным.

Изобилие черной материи оказалось, вероятно, причиной того, что Фелина не заметила мужчину, тоже в черном, стоявшего перед гробом на коленях. Она видела только покойницу.

Закутанная в нежный розовый шелк, с кружевной вуалью на голове и сложенными на груди, поверх увядших цветов, руками, маркиза де Анделис походила на спящего ангела. Неземное создание сказочной красоты. Никогда еще ей не встречалась такая прекрасная дама.

Фелина не почувствовала, как у нее из глаз вдруг потекли слезы, которых не было в день смерти отца. Переживания, вызванные видом умершей, были ей совершенно непонятны. Она не знала, в чем дело. Она осознала только, что будет до конца своих дней сожалеть о невозможности увидеть Мов Вернон живой. Фелина разделяла скорбь обоих мужчин, потерявших такую женщину, хотя не могла себе объяснить почему. Маркиза была дворянкой, принадлежала к тому сословию, которое юная крестьянка поклялась ненавидеть.

– Филипп!

– Отец!

Мужчины, видно, не умели выражать боль словами. Молчаливое крепкое объятие стало единственным явным признаком их внутренних чувств.

Прикрыв глаза ресницами, Фелина попыталась создать себе представление о старшем.

Будучи на целую голову ниже маркиза, Амори де Брюн отличался приземистой массивной фигурой. Над узким кружевным жабо, в котором полностью скрывалась короткая шея, поднималась выразительная голова с редкими седыми волосами. Усы и борода также были больше седыми, чем темными.

Все это вместе с серыми глазами под кустистыми бровями напомнило Фелине жесткий, изборожденный морщинами лик у каменной статуи грозящего святого Антония, украшающей сельскую церковь в Сюрвилье. Она невольно постаралась отступить еще дальше в тень и слиться с темной стеной позади маркиза.

Позже она узнает, что от этого господина ничто не может укрыться даже в самый скорбный час его жизни, наполненный острой болью. Мов оставалась последним звеном, связывавшим его с Маризан, любимой супругой. С женщиной, которую вместе с неродившимся наследником он потерял в ночь, навсегда оставшуюся в памяти французских гугенотов как ночь «кровавой свадьбы».

Годы вроде бы зарубцевали его рану, но не уменьшили болезненного ощущения горькой утраты. К этому добавилось прискорбное сознание того, что политика и вера плохо уживаются друг с другом. Пусть Генрих Наваррский считается идеальным королем, способным возродить страну, разделенную на части войнами, – человеку, меняющему вероисповедания по своему усмотрению, де Брюн второй раз не поверит.

– Ты не один? – заметил он спокойно.

Глубокий, хорошо поставленный голос обладал таким естественным авторитетом, что маркиз почтительно кивнул, а Фелина хотя и грациозно, но не очень ловко присела в реверансе.

Филипп Вернон предпочел, чтобы факты сами говорили за себя. Он откинул назад капюшон, закрывавший половину лица его спутницы.

Фелина как раз вовремя подняла веки, успев заметить искорки удивленья и испуга в серых глазах пожилого мужчины. Затем он снова овладел собой. Лишь глубокий вздох всколыхнул грудь под бархатным жилетом, и серый оттенок морщинистого лица стал чуть бледнее.

– Кто эта малышка?

– Крестьянка из Сюрвилье. Ее отец погиб во время охоты. Ей с сестрой пришлось покинуть арендованный участок, и она согласилась поступить в мое распоряжение.

– А сестра?

– Только что вступила в монастырь благочестивых жен в Бомоне.

Когда над ее головой начался разговор, Фелина очнулась от забытья, в которое ее ввергли предыдущие события.

Для этих людей она, кажется, была вещью, а не живым человеком! Как небрежно сообщил маркиз о смерти ее отца, в которой тоже был повинен! А ведь Жан своими руками кормил семью и обрабатывал графские поля. Ну, а что сделала покойная принцесса во время своего бесполезного существования? Стоило ли так печалиться о ней?

Фелина заставила себя не слушать голоса сердца, которое, вероятно, считало мир осиротевшим без такого создания, как Мов Вернон, маркиза де Анделис. Благородные господа, вроде этих двоих, убили ее отца, и сочувствие к им подобным было непозволительной роскошью для нищей крестьянки.

– Зачем она тебе? – спросил Амори де Брюн.

Фелина непроизвольно напряглась. Неужели маркиз повторит свое невероятное предложение? Ожидая ответа, она не чувствовала уже в нем необходимости. По глазам Амори де Брюна, смотревшего то на нее, то на покойную, нетрудно было заключить, что он если и не все понял, то о многом догадался.