Отчаянье, сквозившее в словах сестры, не удивило Фелину. Детская вера в Божественное Провидение за монастырскими стенами усилилась, тогда как склонность Фелины к скептицизму стала еще большей после жизни при дворе. Она и сама почувствовала отчуждение, возникшее за прошедшие месяцы между сестрами, родившимися в одной хижине. Поэтому сказала примирительно:

– Ладно, Бландина, не будем спорить. Ты выбрала свой жизненный путь, а я поищу свой. Если тебя это успокоит, я поговорю завтра с матерью-настоятельницей, не может ли она порекомендовать меня в служанки. Вероятно, какому-нибудь благочестивому господину понадобится прилежная экономка, и он простит мне мои грехи. Ты и не представляешь, сколь многому я научилась за прошедшие месяцы.

Бландина умиротворенно потупила взор и сложила бледные руки для благодарственной молитвы. Первой с того дня, когда ее старшая сестра внезапно попросила убежища в монастыре благочестивых жен.

Усталая, бледная Фелина, пережившая тяготы нелегкого путешествия, дрожавшая от сырого, холодного февральского ветра! По ней были заметны ночевки в пустых сараях и долгие часы, проведенные на ногах. Грязный, когда-то элегантный плащ и скромное шерстяное платье, лишь после стирки приобретшее прежний вид, составляли, видимо, все ее имущество.

С большим трудом узнала тогда Бландина в незнакомке с лихорадочно горящими серебристыми глазами собственную сестру.

Только чудом в ее чреве сохранился ребенок. Однако после нескольких дней покоя и скромной, но вкусной еды Фелина вновь обрела прежнюю энергию.

Во всяком случае, она решилась осторожно рассказать Бландине кое-что о своих приключениях. Разумеется, благоразумно умолчав о том ужасе, который пережила, поняв что Тереза д'Ароне устроила ей на барже ловушку, что в планы этой женщины входило предоставить ее для развлечения матросам. И лишь отсутствие в тот вечер на борту половины экипажа стало причиной того, что ее сначала заперли в трюме.

Всю жизнь Фелина будет благодарна Иветте и ее молчаливому сильному жениху. Она боялась даже представить себе, что бы с ней произошло, если бы не помощь капитана Дане.

И тем не менее она весьма нелюбезно прогнала его, чтобы он не последовал за ней в Бомон. Когда-нибудь, найдя свое место в жизни, она сумеет вознаградить Иветту и ее возлюбленного за их преданность ей.

Однако и смягченный вариант приключений сестры потряс Бландину. А когда Фелина призналась, что ожидает ребенка, не будучи женой его отца, у Бландины не нашлось слов для выражения своего изумления.

Разрываясь между симпатией к Фелине и резким осуждением всех плотских грехов, она была вынуждена признать, что старшая сестра нисколько не сожалеет о своей беременности. Ее глубокая подавленность была вызвана не стыдом за содеянное, а болью из-за расставания с возлюбленным.

О некоторых мыслях сестры Фелина догадывалась. Скромная благочестивая душа никогда не содержала для нее больших загадок. Бландина не могла понять глубокого чувства, которое вопреки всем препятствиям толкнуло Фелину в страстные объятия Филиппа.

Воспоминания о Филиппе были мучительными для нее.

К сестрам сдержанным шагом со сложенными согласно правилам руками подошла послушница в сером платье и с белой вуалью. Склонив голову, она дала им понять, что у нее для них сообщение.

– Мать-настоятельница просит вас, мадам, пройти в комнату для посетителей! – почтительно обратилась она к Фелине.

– Сейчас иду!

Сопровождаемая девушкой не старше пятнадцати лет, Фелина размышляла над странным фактом уважительного к ней отношения. Хотя мать-настоятельница и, вероятно, многие монахини знали, что она сестра Бландины и, следовательно, не знатного происхождения, никто не осмеливался обращаться к ней на «ты».

Она не догадывалась, что месяцы, прожитые в качестве маркизы де Анделис, оставили неизгладимый след ее манере держаться. Природная уверенность ее движений превратилась в полную достоинства элегантность, изначально исключавшую вульгарную фамильярность. Даже мать-настоятельница называла ее «мадам». Хотя ее напоминания о христианском долге в связи с беременностью Фелины отличались желчной резкостью.

Неужели она вновь станет читать ей бесполезные проповеди? Правда, Фелина была благодарна за милосердие, проявленное к ней в стенах монастыря, но платить за него приходилось терпением и нервным напряжением. А это всегда давалось Фелине с трудом.

Она прошла сквозь узкие двери, открытые перед ней девушкой, и преклонила колено, демонстрируя уважение к матери-настоятельнице. Полная монахиня в строгом черном головном уборе, чьи округлые телеса резко контрастировали с суровым мужеподобным лицом, наклонила голову.

– Поднимитесь, мадам. К вам гость!

Она указала на стоявшую в тени от дверных створок высокую фигуру, которую Фелина не заметила в первый момент. Глаза молодой женщины удивленно раскрылись.

Не может быть! Это какая-то ошибка! Ее воображение, видимо, рисовало перед ней несуществующие образы.

– Я покидаю вас, маркиз, чтобы создать условия для доверительной беседы с мадам, как вы просили.

В самом деле он! Глаза Фелины, не отрываясь, смотрели на угловатые черты лица, замечали новые резкие морщины, идущие от носа к уголкам рта. Невольно сжатые губы яснее всяких слов говорили о том, как трудно ему сдержать гнев, бушевавший внутри.

Она ожидала, что Филипп Вернон будет возмущен и разочарован при встрече с ней. Но даже в самых ярких снах не могла представить, что он, несмотря на тщательно заметенные следы, отправится на ее розыски, и сейчас она будет стоять перед ним.

Она поискала глазами дверь. Ей надо бежать! Нельзя вступать с маркизом в беседу!

Хотя ее попытка ускользнуть была едва заметна, она послужила для Филиппа поводом приблизиться к Фелине одним прыжком и схватить за руку. Его пальцы безжалостно стиснули ее плечи, и Фелина не осмелилась протестовать.

Молча окунулся маркиз в серебристые глаза, обрамленные темными кругами, блеск которых он скорее угадывал, чем видел под опущенными ресницами. Скромное темное шерстяное платье подчеркивало трагическую бледность и слабые следы утомления на ее лице. Он ожидал от нее большего сопротивления, агрессивности, возмущения, а не такого подавленного молчания.

Но именно неожиданная слабость, столь новая и удивительная для ее мятежной красоты, придавала Фелине необычное нежное очарование. Нельзя было сердиться на любимую, сложившую оружие, и теперь совершенно беззащитную. Властный захват его рук перешел в крепкое объятие, и горячий нежный рот взял в плен дрожащие холодные губы Фелины.

Искушение было невыносимым. Как охотно она поддалась бы на полные любви молчаливые уговоры Филиппа, растаяла бы в его сильных руках, предоставив ему все заботы о себе!

Но смесь гордости и страха, забот и любви вынуждала ее сопротивляться. Она уперлась ладонями в грудь маркиза и повернула в сторону голову, так что его поцелуи приходились на висок, под кожей которого он ощущал биение жилки.

– Оставьте меня, мсье! Оставьте меня! Подумайте, где вы находитесь! Здесь монастырь! Уважайте окружающие нас стены.

Теплый тембр ее голоса звучал в ушах Филиппа как музыка. Гораздо меньше интересовал его смысл произнесенных слов. Его лицо озарилось улыбкой, стерев последние следы серьезности.

– Вы стали благочестивой, моя любимая?– поддразнил он ее, забыв об упреках, готовых сорваться с языка, ибо облегчение от того, что она, наконец, нашлась, подавило гнев, вызванный ее глупым поступком.

– Зачем вы пришли? Это бессмысленно. Уходите! Я приняла решение. Я рядом с сестрой стану послушницей и посвящу жизнь молитвам и покаянию, – шептала Фелина.

Она не понимала, что так забавляло его, заставляя глаза блестеть от сдержанного удовольствия.

– В самом деле? – Он уже не скрывал иронии. – А что скажет благочестивая мать-настоятельница о нашем наследнике, который окажется в монастыре? Примет решение сделать его с пеленок священником? Будьте уверены, я в данном случае тоже имею право высказать свое мнение! Мой сын родится в замке Анделис и ни в каком другом месте!