Как раз где-то в классе пятом Альфред решил самостоятельно взяться за обустройство своей комнаты. Но его останавливал тот факт, что за тонкой стеной в одну доску (ночами даже виден полосками пробивающийся сквозь обои свет от папиной лампы) работает его отец. Работает и днем и ночью. Тогда он как раз стал разрабатывать какую-то новую концепцию, которая в последующем получила очень резонансные отклики. Альфред просто не решался выгнать отца с насиженного и нравившегося ему рабочего места, да еще и в разгар большой работы, когда ему надо писать, а кабинета для этого нет.
Мальчик решил подождать немного, хотя бы какого-нибудь творческого затишья. Но оно так и не наступало. Каждую ночь Альф засыпал под звук строчащей печатной машинки. Верки творил без остановки года два, пока у его идеи не появились последователи и огромное количество сторонников. Система заработала сама по себе. Писать он стал меньше, но времени свободного больше не стало – он все время размышлял-размышлял-размышлял. И Альфред уже не стал браться за перестройку комнаты – пять лет, и уж учеба кончится. Ничего страшного. Приедет после университета – тогда и смастерит себе все так, как надо.
Альфред подошел к подоконнику. Возле него стояла пальма – высокая, метра полтора. Он растил ее с десяти лет, и сейчас приходится расстаться. Отъезд на учебу – настолько двойственное явление в жизни, что и не понимаешь, как себя вести – радоваться или разочаровываться.
На столе среди прочих бумаг на глаза Альфреду попался вырванный из книги листок – здесь было больше всего свободного места от печатаных слов. Корявым почерком, с постоянно меняющимся углом написания, был выведен стих. Снизу, в стороне, подписано название – оно придумано уже позже, после нескольких прочтений. Одно слово – позитивно – «Смерть». Сразу под последней строкой, правее – дата. Ему было тогда пятнадцать лет:
Стрела пронзила сердце мне,
И сразу чувство, как во сне.
Я распластался по земле,
И мутно стало в голове.
Неужто это смерть моя
Ползет холодна, как змея?
Шуршит опавшею листвой
Моих рассказов и стихов.
И обвилась вокруг ноги.
Змее я крикнул: «Отпусти!!!
Ведь не хочу я умирать,
Могу я много написать
В свои непрожитые дни!
Я умоляю, отпусти!»
«Судьба приказ мне отдала», –
Ответила и отвела
Свой взгляд от всяких просьб моих.
Меж мертвых и живых
Вдаль от друзей несла меня
Холодная Змея.
И уже позже, в самой Тьме,
Старуха подошла ко мне.
Своей костлявою рукой
Она взяла весь мой покой.
В глаза Старухе посмотрел –
И понял смысл я:
Смерть – это другой предел,
Куда попал и я.
Этот старый стишок давно уже выпал из памяти Альфреда, поэтому читался местами совершенно незнакомым. Ему казалось, будто вообще он видит эти строки впервые, да и писал не он сам. Сейчас в голове Альфа тонкими змеями, как и в стихе, заструилась критика. «Какой непонятный ломаный ритм. Рифма не далеко ушла от него – прыгает туда-сюда. А это что?! В первом четверостишье – подобно глагольной рифме малолетки типа «пить» – «ходить», так же и тут: «мне – сне, земле – голове». Кто так строит стихи?! Да и с чего вообще автору было знать в его пятнадцать лет, как выглядит смерть, почему он говорит, что попал туда? «Шуршит опавшею листвой…» Да у него ни рассказов-то толком, ни стихов нормальных. Зато какие юношеские амбиции: «Могу я много написать». Мог бы – писал бы. Да, в тот день, наверно, ему казалось, что он написал шедевр. А я вот возьму и уничтожу это все! В мусорке это никому уже не будет нужно!»
Альфред со злости скомкал исписанный листок и швырнул в корзину для мусора, стоящую под столом. Вдруг мальчик отчетливо вспомнил день написания этого стиха. Первые строки он написал задолго-задолго до самого стиха, и молодой детский мозг основательно вклинил их память. Это была весна. Отец с каким-то делом зашел к нему в комнату, что-то хотел, но Альф не слушал. Он карандашом уже строчил на одной из страниц учебника – первой попавшейся – пришедшие в голову великолепные рифмы. Верки начал было говорить, но увидел сына за работой и замолчал. Он понимал больше других, каково это – поймать мысль и быстро начать записывать ее, чтобы не ушла, а потом, пока пишешь и обдумываешь, начинают рождаться новые, а ты не успеваешь их записывать и искусственно блокируешь поток мыслей. Понимаешь, что это плохо, что ты перекрываешь тем самым поток, в котором может родиться нечто великолепное, но ты вынужден – ты и так, и так их не успеешь записать.
Он сел за стол. “Своей костлявою рукой она взяла весь мой покой”. А хотел-то написать в точности наоборот – она подарила покой, она же – Смерть. “Своей костлявою рукой мне подарила свой покой”. Почему “свой”? “...Она дарует мне покой”. Тогда время разное получается. Хотя если я умер, то время вообще исчезает. Да, так и надо оставить.
Он достал скомканный лист и вписал, зачеркнув строку: “Своей костлявою рукой она дарует мне покой”. Да, так лучше.
Глава 3
Перед домом Сноу стояла бричка, в которой должны отправиться в университет мальчики. Возле нее собирались люди, желающие проводить ребят. Курант зашел к своему другу минут за тридцать до выезда. Вещи он сразу загрузил в транспорт и сейчас мирно наблюдал в стороне, с чаем в руках и поедая пирог, как бегает в сборах по дому туда-сюда семейство Сноу: пытающаяся положить в повозку абсолютно все мать, размеренно рассуждающий отец и сама причина кипеша – смирившийся со своим бессилием в этих сборах Альф, сидящий в углу, прижав ноги к груди, кусая штаны на коленках – от нервов.
Курант понимал, что он лишний, и по законам приличия надо было бы уйти, но природный интерес никуда его не отпускал. Да и на самом деле всем было глубоко не до него. Поэтому он продолжал сидеть на высоком стуле с кружкой в руке и веселой улыбкой на губах. Он не был злорадным, чтобы смеяться над этой возней с высоты человека, давно освободившегося от данного занятия. Просто он понимал, что в определенных моментах это семейство даже сплоченнее, чем его, и это его по-доброму радовало.
И вот сейчас, несмотря на весь видимый хаос, они существовали слаженной системой, которую, даже если постараться, сложно разрушить извне, а изнутри – так и вообще невозможно. За столько лет вместе они отлично научились сживаться своими крайне ненормальными характерами.
У него, у Куранта, в семье совсем все не так. Они способны существовать каждый отдельно, не зависимо от другого, и они не способны достигнуть столь высокого сплочения, как у Сноу. Хотя они все равно же вместе и тоже живут хорошей жизнью.
Люди... да и не только люди делятся, будто, на сильных и слабых. Вот Сноу, если задуматься, слабые, на самом деле. Каждый из них не представляет собой полноценную единицу в мире. У них у каждого есть такие недостатки, которые просто несовместимы с полноценной жизнью. Но вместе они дополняют друг друга, становятся целой системой, а потому не только имеют право на существование, но и все возможности для этого. Но только вместе. Из-за этого они слабые.
А семья Куранта – сильные, но они тоже сбиваются в группы, чтобы не было скучно. Но это уже не слабость: человек – стадное животное по своей природе. И в группы сбиваются каждые – с себе подобными. Это происходит отчасти и оттого, что слабые не выдерживают с сильными, а сильным со слабыми – скучно.
И не только на людей это распространяется. Так же, например, и с цветком. Даже цветок одного вида может быть как сильным, так и слабым. Например, в среднем этот цветок надо поливать раз в две недели. И вот слабый требует полива чаще, а сильный реже. И даже не так! Если меры ухода не выполнить к слабому цветку, то он погибнет, а сильный выживет.
И вдруг слабый цветок попадает в руки к сильному человеку, который просто не станет его поливать чаще, чем оно требуется. И цветок просто погибнет. В иной ситуации судить сложнее, потому что заухоженный слабым хозяином цветок просто не сможет куда-то уйти – физически. И он терпит. Но терпит, потому что он сильный. И в таком случае эта сила становится его наказанием.
