— Не ставь кастрюлю на эту полку! Ради бога, режь на доске!..

Разумеется, я никому ничего не сказала о той хижине в заброшенной деревне, о крошечной комнатке, освещенной огнем очага, сломанном столе, бочонке, полном монет, ковре из сухих цветов, рядах кувшинов, бутылок, горшков — об этих опустевших сосудах-подношениях, глиняных, фарфоровых, стеклянных, каменных, с прилепленными воском крышками, пробками и затычками, с горлышками и носиками, покрытыми паутиной. Я ничего никому не говорила о том, как огонь в очаге отбрасывал странные тени и высвечивал бока этих сосудов и все они, эти кувшины и бутылки, что-то пели. Не сказала я и о бесчисленных изображениях Биса, свернутых в трубки, точно древние папирусы, и стоявших у стены. Я никому не рассказывала, как пообещала хранить молчание, потребовала в ответ того же, опустилась в этой комнатке, которой для всего остального мира и не существовало вовсе, на колени и втайне вскрыла тот заветный пакет.

Я обнаружила в нем бумажник деда, его шляпу, перчатки и докторский халат, аккуратно сложенный пополам. А вот «Книгу джунглей», которую, собственно, и искала, я там не нашла. Ее пропажу я горько оплакала еще в той жарко натопленной маленькой комнатке на горе. Да и потом мне понадобилось немало времени, чтобы смириться с тем, что дедова книга исчезла, пропала насовсем, ее нет ни в кармане его пальто, ни вообще в нашем доме — ни в ящиках письменного стола у него в кабинете, ни на полках в гостиной.

Когда я думаю о том, как мой дед в последний раз повстречался с бессмертным человеком, они представляются мне сидящими рядышком на крыльце того бара в Здревкове и мирно беседующими. Между ними лежит закрытая «Книга джунглей» — ставка в том их давнем пари. Мой дед надел свой лучший костюм, приняв приглашение бессмертного человека, но не на чашку кофе, а просто выпить пива. Они много смеются, прежде чем отправиться вместе к скрещению дорог. В кои-то веки с тех пор, как познакомились, они не одни, а потому и уходят незамеченными, двое самых обыкновенных мужчин, мимо которых пройдешь на улице и не обернешься. Они, впрочем, производят приятное впечатление, прямо как старые друзья, люди, которые бок о бок прожили долгую жизнь. Для бессмертного человека это, разумеется, далеко не первая жизнь, но по внешнему виду об этом ни за что не догадаешься. Судя по тому, как мне описывал его мой дед, он и в девяносто пять выглядел совсем молодым. Таким и останется, когда со дня смерти моего деда пройдут те сорок дней, возможно, и через такой же срок после моей смерти, и еще долго-долго.

Те немногочисленные знакомые деда, врачи, которые, наверное, посмеивались над его привычкой вечно носить в кармане «Книгу джунглей», решили, видимо, что она была потеряна или украдена в больнице Здревкова. Может быть, ее попросту положили куда-то не туда во время его последнего, посмертного странствия. Так или иначе, а книга исчезла — не потеряна, не украдена, а именно исчезла. Для меня это означает, что мой дед умер не так, как, по его словам, обычно уходят взрослые люди. Он умер, не испытывая безотчетного страха перед смертью, с надеждой, точно ребенок, веря, что снова встретится с бессмертным человеком и непременно выплатит ему свой долг. Мало того — зная, что я приеду его искать и найду хотя бы вещи, он оставил для меня в кармане докторского халата частичку своей драгоценной «Книги джунглей» — оторванную от задней обложки пожелтевшую страницу, в которую был завернут пучок толстых, жестких волосков или шерстинок. «Галина» — было написано рукой моего деда над и под детским рисунком, на котором был изображен тигр с тощим телом, изогнутым, как лезвие короткой турецкой сабли. «Галина» — по этому слову, написанному рукой деда, я узнала, как мне снова найти его. В деревне Галина, в той истории, которую он так и не рассказал мне, но, возможно, очень хотел это сделать.

Вскоре я и сама буду знать достаточно, чтобы рассказать о детстве моего деда. Но я ни за что не стану распространяться о том, что связывало тигра и его жену. Хотя, по-моему, объяснить эту привязанность вполне возможно. Нетрудно догадаться, почему тигр так ее полюбил. Ведь он был почти ручным, а потому и тосковал по людям, которые, хоть и не до конца, приучили его к себе. Он просто не мог выразить словами свою тоску по обществу людей, по предсказуемой, спокойной жизни в старой цитадели. Как бы хорошо он впоследствии ни научился о себе заботиться, его жизнь — жизнь тигра — с рождения была искалечена, даже в каком-то смысле опозорена. Возможно, именно потому, что в ней померк тот свет, который окружал великого и смертельно опасного Шерхана, любимого героя моего деда. Этот свет в жизни нашего тигра изначально оказался приглушен некими объективными обстоятельствами, и ему, дикому зверю, было проще подчиниться людям и есть с руки. Можно также объяснить привязанность тигра к его жене вполне предсказуемыми последствиями того же явления, которое заставляет даже такого огромного и загадочного зверя, как медведь, рыться на помойке в груде пустых консервных банок. Но так или иначе, это был не тот тигр, в честь которого мой дед всю жизнь носил в кармане «Книгу джунглей», и не тот, которого мой дед, говоря образно, не отпускал от себя всю войну и в течение тех долгих лет учебы в столице, когда они с Мамой Верой так трудно жили. Тот его тигр всегда был с ним рядом — и когда он познакомился с моей бабушкой, и когда учился в университете, и когда встретился с бессмертным человеком. Того тигра он под конец унес с собой и в Здревков.

Кто-то может, наверное, сказать, что та девушка, жена тигра, была слишком молода и глупа и ей просто очень повезло. Да, ей выпала невероятная удача, когда она, несмотря на все несчастья, выпавшие на ее долю, повстречалась с тигром, который и тигром-то по-настоящему не был. Ей повезло, когда она впервые столкнулась с ним нос к носу и ее запах до некоторой степени оказался похож на запах того старого служителя, который ухаживал за тигром в зоопарке, что и пробудило в этом звере ностальгические воспоминания. Но думать так — значит невероятно упрощать все то, что между ними произошло.

Наверное, достаточно было бы сказать, что тигр испытывал наслаждение, когда эта девушка клала ему на лоб свою руку. Ей ужасно нравилось, как пахнет его шерсть, когда она сворачивалась клубком под теплым боком зверя, прижималась к нему и засыпала.

Наконец, я вряд ли могу с уверенностью сказать, что понимаю, кто — или что? — была сама эта девушка. Я даже не способна изложить ни одного толкового предположения о том, что именно случилось с Лукой, хотя, пожалуй, склонна верить некоторым жителям Галины. Они считают, что когда он проснулся — накануне оставив свою жену связанной в коптильне и понадеявшись, что тигр ее съест, — то обнаружил, что она жива, мало того, стоит на коленях в изножье его кровати. Кожа у нее на запястьях ободрана до кости, в руках ружье кузнеца, дуло которого направлено ему, Луке, прямо в лицо.

Если бы ситуация была несколько иной, жители Галины лучше сознавали бы всю эфемерность собственной изоляции и понимали, что вокруг них обязательно со временем сомкнется кольцо войны, то отношение этих людей к тигру и его жене было бы, пожалуй, более поверхностным и легковесным. Они могли бы сказать, что это странно, но такова уж настоящая история любви, и благополучно нашли бы для сплетен какой-нибудь новый объект. Однако глухонемая девушка будила в их душах слишком сильное беспокойство и странную тоску. Из-за нее они отчасти попросту не замечали того, что надвигалось на них. После того как она умерла, то время, что селяне прожили вместе с нею, стало для них неким объединяющим воспоминанием. Они бережно пронесли его до весны и дальше, сквозь тяжкие годы, связанные с нашествием немцев, с их бесконечными машинами, с железной дорогой, которую деревенских жителей заставили строить, с поездами, с грохотом грузовиков, захлебывающихся кашлем, из-за которого люди не могли спать по ночам, каждый раз думая одно: «Только бы он здесь не остановился, только бы не остановился!» Впрочем, воспоминания о тигре и его жене они сохранили и после войны.