Из воспоминаний раннего детства: дед, лысый как коленка, ведет меня в зоопарк посмотреть на тигров. Он надевает шляпу и плащ с большими пуговицами, а я — лакированные туфельки и бархатное платьице. На дворе осень, мне четыре года. Но я все помню очень отчетливо: руку деда, шипение трамвайных тормозов на остановке, влажный утренний воздух, густую толпу людей, вместе с нами поднимающихся на холм, к входу в крепостной парк. Во внутреннем кармане у деда, как всегда, «Книга джунглей» в золотой обложке с пожелтевшими от старости страницами. Мне даже в руки ее брать не разрешается. Но порой мы с дедом сидим рядышком несколько часов подряд. Эта книга лежит, раскрытая, у него на коленях, а он почти наизусть пересказывает мне из нее разные истории. Направляясь в зоопарк, дед не надел белого халата, да и стетоскоп не висит у него на шее, как обычно, но билетерша в будочке у входа все равно называет его доктором.

Мы проходим мимо тележки с попкорном и маленького киоска под широким зонтом, где продают почтовые открытки и разные картинки, спускаемся по лестнице мимо птичника, где спят остроухие филины, и движемся через сад, который тянется вдоль всей крепостной стены, как бы обрамленной клетками со зверьем. Некогда здесь жил правитель страны, турецкий султан со своими янычарами. Теперь же смотрящие наружу бойницы крепости превратились в желоба, полные тепловатой воды. Прутья клеток выгибаются наружу, они ржаво-оранжевого цвета. В свободной руке дедушка несет голубой пакет, в который бабушка заранее положила угощение для наших любимцев: несколько кочанов молодой капусты для гиппопотама, морковь и сельдерей для овечек, козочек и оленей, а также для американского лося — зверя, на мой взгляд, совершенно необыкновенного. В кармане у дедушки всегда найдется и несколько кусочков сахара для пони, который катает в парке тележку. Это мне навсегда запомнится не как проявление сентиментальности, а как некий жест доброты и великодушия.

Тигры размещены во внешнем крепостным рву, который некогда был заполнен водой. Мы поднимаемся по крепостной лестнице, проходим мимо водоплавающих птиц, обезьянника с запотевшими окнами, волка, у которого уже отрастает зимняя шерсть, бородачей-ягнятников и медведей, которые целый день спят, распространяя запах влажной земли и чего-то мертвого. Наконец дед приподнимает меня и ставит на поручень, чтобы мне были лучше видны тигры, находящиеся внизу, в бывшем рву.

Вспоминая жену тигра, дед никогда не называет ее по имени. Крепко обнимая меня одной рукой, поскольку стою я на довольно-таки узком поручне, он может сказать, например, так: «Когда-то я был знаком с одной девушкой, которая так сильно любила тигров, что и сама почти превратилась в тигрицу». Поскольку я еще совсем маленькая и моя любовь к тиграм возникла исключительно благодаря деду, я уверена, что сейчас он говорит обо мне и далее последует какая-нибудь сказка, в которой главной героиней буду, разумеется, я. Во всяком случае, я смогу представить себя героиней этой сказки и воображать такое еще долгие-долгие годы.

Открытой стороной клетки обращены во двор крепости, мы с дедом спускаемся по лестнице и медленно переходим от одной клетки к другой. Помимо тигров там есть еще пантера, на блестящей, лоснящейся черной шкуре которой призрачно проступают едва заметные, чуть более бледные пятнышки. В соседней клетке сидит сонный надменный африканский лев. Вот только тигров сонными никак не назовешь, они весьма бодры и исполнены затаенной злобы. Их мощные плечи, точно перехлестнутые поперечными полосами, круглятся мускулами. Они бок о бок бродят вверх и вниз по узкой, вымощенной камнем дорожке, от них исходит волна сильного, теплого, чуть кисловатого запаха. Потом я буду чувствовать его еще долго, весь день, даже когда вечером приму ванну и лягу спать. Да и позже он будет время от времени ко мне возвращаться, и я буду ощущать его то в школе, то на дне рождения у подружки, то — уже годы спустя — в лаборатории патологии или в автомобиле, возвращаясь домой из деревни Галина.

Еще я помню какую-то ссору или перебранку. Небольшая группа людей плотным кольцом окружила клетку с тиграми. Среди них мальчик, который держит в руке воздушный шарик в виде попугая, женщина в пурпурном пальто и бородатый мужчина в коричневой униформе — служитель зоопарка. С помощью метлы и швабры на длинной ручке он наводит чистоту в довольно-таки замусоренном пространстве между клеткой и внешним ограждением, ходит туда-сюда вдоль перил, собирает пустые пакетики из-под сока и печенья, сметает в кучку шарики попкорна, который посетители зачем-то бросают животным. Тигры по ту сторону решетки тоже ходят туда-сюда за ним следом. Женщина в пурпурном пальто — у нее красивые каштановые волосы — что-то говорит служителю и улыбается. Он отвечает ей тем же, останавливается рядом и опирается на ручку своей метлы. Большой зверь сразу же подходит к нему и начинает тереться о прутья клетки изящными скользящими движениями, громко, по-тигриному, мурлыча. Уборщик просовывает руку сквозь прутья и гладит его полосатый бок. Сперва ничего страшного не происходит, а потом — ад кромешный.

Тигр резко поворачивается и набрасывается на служителя. Женщина пронзительно визжит. Рука мужчины вдруг оказывается по плечо втянутой внутрь клетки. Он, отворачивая лицо, все пытается дотянуться до внешних перил и ухватиться за них. Тигр держит в зубах его руку, точно собака — большую кость: зажав ее между лапами и вгрызаясь в верхний конец. Двое мужчин, пришедшие сюда с детьми, перепрыгивают через перила, хватают служителя за талию, за свободную руку и пытаются оттащить его от клетки. Третий мужчина просовывает сквозь прутья зонт на длинной ручке и тычет им тигру в ребра. Тот яростно огрызается, встает на задние лапы, покрепче перехватывает руку уборщика и тянет ее, словно канат, качая головой из стороны в сторону. Уши у него прижаты, он все время громко рычит, напоминая локомотив. Лицо у служителя совсем белое, но за все это время он не издал ни звука.

Затем тигр вдруг отпускает его, словно ему надоела вся эта возня. Трое мужчин падают на землю. Брызжет кровь. Тигр нервно виляет хвостом, а служитель отползает на четвереньках за внешнее ограждение и поднимается на ноги. Женщина в пурпурном пальто уже куда-то исчезла. Мой дед не только сам не отводит глаз, наблюдая за происходящим, но и меня не заставляет отвернуться, хотя мне всего четыре года. Позже выясняется, что он хотел, чтобы я все видела.

Затем служитель наскоро заматывает руку куском разорванной рубахи и быстро направляется в нашу сторону. Лицо у него красное, сердитое. Я понимаю, что он спешит в медпункт. В тот момент мне кажется, что этот человек весь красный от страха, но потом дед объясняет мне, что это от стыда и растерянности. Взбудораженные тигры мечутся вдоль ограды. За служителем на гравиевой дорожке тянется темный кровавый след.

Когда он проходит мимо нас, мой дед говорит ему:

— Господи, ты что, совсем дурак?

Служитель отвечает деду в таких выражениях, которые, как мне уже известно, лучше никогда не произносить вслух.

Я твердо знаю, что так говорить нельзя, чувствую себя очень красивой в лаковых туфельках и весьма храброй, потому что дед держит меня за руку, а потому звонким голосом спрашиваю:

— Он ведь дурак, правда, дедушка?

Но дед мне не отвечает, быстрым шагом направляется следом за служителем, тащит меня за собой и во весь голос просит служителя остановиться. Мол, он врач и может ему помочь.

Сорок дней жизни человеческой души начинаются наутро после смерти. Всю первую ночь, сразу после ухода своего хозяина и до наступления этого срока, душа лежит на подушке, мокрой от предсмертного пота, и смотрит, как живые складывают крестом руки покойного, закрывают ему глаза, наполняют комнату удушливым дымом и тишиной. Они хотят, чтобы она, только что высвободившаяся, не смогла выбраться из дома, не утекла, подобно реке, в открытые окна и двери, не просочилась сквозь щели в полу. Живые понимают, что с рассветом душа все равно их покинет и направится туда, где прошла ее жизнь: в школы и дортуары своей юности, в армейские казармы и лагеря, в дома, стертые с лица земли и отстроенные заново, в те места, которые вызывают у нее воспоминания о любви и грехах, о трудностях и безудержном счастье, о радостных надеждах и исступленном восторге, о милосердии, ни для кого более не имеющем значения. Порой эти странствия настолько увлекают душу, так далеко и надолго ее уносят, что она забывает вернуться назад. По этой причине на сороковой день и положено отправлять соответствующий обряд, призванный вернуть и приветствовать беглянку, сорвавшуюся с поводка. Дабы не смущать ее, отныне ставшую свободной, живые не чистят и не моют жилище покойного, не наводят там порядок, стараются в течение сорока дней не трогать ничего, что принадлежало ему и его душе. Они надеются, что некое сентиментальное чувство и тоска по прошлому приведут душу домой, и побуждают ее вернуться, оставляя особые послания, знаки или просто прося у нее прощения.