Но бомбы все падали, в итоге столица наглухо закрылась, закупорилась. В первые три дня, правда, ее жители не сразу сориентировались и не знали, как им быть. Преобладали истерические настроения. Люди пытались эвакуироваться, уехать, но бомбы все продолжали падать, на берегах обеих рек то и дело слышались взрывы, и негде было от них спастись. Те, кто остался в столице, полагали, что дольше недели бомбежки не продлятся, что это попросту неэффективно и слишком дорого, что противник вскоре прекратит налеты и уйдет, нужно только потерпеть немного. На четвертый день люди, испытывавшие непреодолимую тягу к свободе, хотя бы самой минимальной, несмотря на сложившиеся обстоятельства — а может, как раз в связи с ними, — стали опять посещать кофейни, посиживать с соседями на крыльце, зачастую выходили, чтобы вместе покурить или выпить, даже после сигнала воздушной тревоги. Вне дома возникало некое особое ощущение безопасности. Люди рассуждали, мол, в толпе ты являешь собой куда меньшую, к тому же подвижную мишень, чем сидя в доме и тщетно надеясь, что бомбардировщик промахнется и не попадет в то здание, где спрятался ты. Кофейни были теперь открыты всю ночь, но освещены крайне слабо. Где-то в задней комнате тихо шипел включенный телевизор, а люди сидели, негромко переговариваясь, над своими бокалами с пивом или ледяным чаем и любовались бесполезными красными фонтанами огня из зенитных орудий, стоявших на холме. Пока длились бомбежки, мой дед отказался читать газеты и не разговаривал о происходящем даже с моей матерью, которая в течение первых трех дней только и делала, что сидела у телевизора, охала и взвизгивала. Она не выключала его, даже ложась спать, словно надеялась, что работающий телевизор способен неким образом оградить ее от того ужасного грохота, который раздавался снаружи. Будто изображение нашего города на экране могло помочь ей понять, что же все-таки происходит, и сделать эти события хотя и осмысленными, но далекими, а потому и не имеющими особого значения.
Мне было двадцать два, и я как раз поступала в Военную медицинскую академию. То, что дед по-прежнему тщательно соблюдал все свои ритуалы, я воспринимала как стойкость его натуры. На мой взгляд, он совершенно не переменился, продолжал придерживаться строжайшей дисциплины, последовательности действий и стоицизма. Я не замечала и не сознавала того, что ритуалы эти уже изменились сами по себе, что существуют очень четкие различия между теми привычками, которые призваны сохранить душевный покой и комфорт, и другими, так сказать превентивными, возникающими под конец жизни. Дед, как и прежде, выходил из дома с таким видом, словно у него имелся длинный список больных, которых он обязан был посетить. Однако те его пациенты, что лечились у него всю жизнь, теперь стали умирать один за другим, уступая натиску болезней, свойственных старости, хотя их доктор по-прежнему был с ними рядом. Дед, как и раньше, каждый день делал зарядку, но теперь это были легкие, довольно поверхностные упражнения старого человека. Он вставал в гостиной лицом к окну, и в бледном утреннем свете было видно, что спортивные брюки болтаются на нем мешком и нелепо натянуты поверх носков. Дед привычно закладывал руки за спину и по-прежнему энергично, с глухим стуком, разносившимся по всей квартире, поднимался на носки и опускался на пятки. Это упражнение он неуклонно проделывал каждое утро, даже если в соседнем квартале начинали завывать сирены.
В течение двадцати лет все мы часа в четыре дня наблюдали шоу типа: «Алло! Алло! Что у вас случилось?», но теперь это время было посвящено послеобеденному сну. Дед обычно спал сидя, склонив голову на грудь и вытянув ноги прямо перед собой. Его тело держалось в вертикальном положении исключительно за счет того, что он крепко упирался в пол каблуками своих сабо. Руки он скрещивал на животе, который стал необычайно ворчливым, да и сам дед часто хмурился — чего раньше никогда не бывало — над теми кушаньями, которые готовила бабушка: над буреком, то бишь слоеным пирогом с начинкой, паприкашем, фаршированным перцем. Все это раньше он, помнится, ел с удовольствием, вздыхая от наслаждения, хотя предпочитал, чтобы во время трапез все хранили молчание. Стараясь, чтобы я этого не видела, бабушка теперь готовила для него отдельно, не желая всех нас подвергать такому наказанию и два раза в день кормить одними только вареными овощами, а на обед подавать исключительно вареное мясо. Дед теперь только этим и питался, строго соблюдал диету и не жаловался.
Его прогулки в зоопарк отошли в прошлое задолго до того, как из-за бомбежек столичные власти оказались вынуждены закрыть ворота Старой крепости. Насчет такого решения ходило немало разных слухов.
Многие, и не только мой дед, были разгневаны, воспринимали это как признак поражения, желания сдаться и обвиняли власти в том, что они используют угрозу бомбежек как предлог для уничтожения животных, попросту желая сэкономить. Эти упреки настолько достали столичную администрацию, что она открыла в еженедельной газете специальную колонку, где публиковались фотографии животных и сообщалось, как они живут в настоящий момент, у кого из них родились детеныши и каковы планы зоопарка насчет обновления своих фондов после того, как закончатся воздушные налеты.
Мой дед начал вырезать из газет заметки, посвященные зоопарку. После дежурства в госпитале я возвращалась домой ранним утром и обнаруживала на кухне деда, который завтракал там в полном одиночестве и с сердитым видом просматривал последнюю страницу газеты.
— Черт знает, что там творится, в этом зоопарке, — говорил он мне. — Это очень плохо для всех нас. — Дед приподнимал голову и строго смотрел на меня сквозь свои бифокальные линзы.
Перед ним обычно стояло блюдо с орехами и семечками, уже наполовину съеденными, и стакан с водой, которая из-за попавших туда волокон имела слегка оранжевый оттенок.
История, печатавшаяся на последней странице газеты, была в основном посвящена жизни тигра, потому что, несмотря ни на что, именно у него еще оставалась какая-то надежда на выживание. Там, разумеется, ничего не сообщалось о том, что у львицы случился выкидыш, а волки одного за другим сожрали собственных детенышей, причем волчата, уже немного подросшие, выли от ужаса и пытались удрать. Там ничего не говорилось о совах, которые разбивали клювом собственные не проклюнувшиеся яйца и вытаскивали желток, весь пронизанный красными жилками и уже имевший форму почти готового птенца. Там не было ни слова о замечательном арктическом песце, который сперва вспорол брюхо своей самке, а потом разбросал по всей клетке ее останки и катался на них, пока его собственное сердце не остановилось, когда во время вечерней бомбежки он увидел огни самолетов, несущихся прямо на него и похожих на охотничьи копья.
Однако в газете все же написали о том, что тигр начал грызть собственные лапы, сперва одну, потом другую, методично объедая плоть до самой кости. Там даже поместили фотографию этого тигра по кличке Збогом. Это был стареющий сын одного из тех зверей, что были тесно связаны с моим детством. Тигр лежал на полу клетки, его неподвижные задние лапы были связаны, как доски или окорока, а на голенях и ниже чернели пятна йода. В газете говорилось, что ничем нельзя остановить это отвратительное пристрастие тигра грызть собственные лапы. Они уже пробовали и транквилизаторы, и цепи, и повязки, смоченные в растворе хинина, попытались даже использовать специальный медицинский воротник, который часто надевают собакам, чтобы те не лизали рану. Во время одного из ночных налетов тигр сорвал его и сожрал, а потом отгрыз себе еще два пальца.
Через два дня после публикации этой статьи бомбами был разрушен мост над южной рекой. Через два часа после того, как он рухнул, бомбардировке был подвергнут заброшенный автомобильный завод, находившийся рядом с зоопарком. Соня, наша «приемная» африканская слониха с крошечными добрыми глазками, любимейший талисман посетителей зоопарка и матриарх тамошнего стада, славившаяся тем, что обожала арахис и маленьких детей, упала в своем загоне замертво.
