Меня восхищала возможность такого разгула фантазии в доме, каким бы странным ни был результат. Это было так не похоже на спокойную симметрию моей жизни: ровный ряд домов с прямоугольными садиками и быт, надежный и предсказуемый, как стулья в столовой. В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.

– Люди делятся на дающих и берущих, – говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. – Я лично – дающая. А ты, Элли?

– Она тоже дающая, мама, – поспешила ответить за меня Дженни Пенни.

– Женщины всегда дающие, а мужчины – берущие, – важно молвила ее мать.

– Мой папа тоже дающий, – возразила я. – Он все время дает.

– Ну, значит, он редкая птица, – пожала плечами миссис Пенни и сразу же сменила тему; она не любила, когда ей противоречили.

Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.

– А книги? – наивно спросила я.

Она слегка покраснела и рассмеялась, но смех был сердитым.

– Вот что, девочки, – объявила миссис Пенни, когда Дженни вернулась, – ваши глупые игры мне надоели. Я хочу вас кое-куда сводить.

– Куда? – заинтересовалась Дженни Пенни.

– Сюрприз, – противно пропела миссис Пенни. – Ты ведь любишь сюрпризы, Элли?

Я промычала что-то неопределенное, поскольку не была уверена, что люблю сюрпризы в ее исполнении.

– Тогда быстро одевайтесь!

Она швырнула нам наши пальто и чуть не бегом бросилась к двери.

Машину она водила плохо и нервно, а звуковой сигнал использовала вместо тарана. Помятый прицеп грохотал сзади, мотался из стороны в сторону и иногда заезжал на тротуар, чудом минуя пешеходов.

– А почему вы его не отцепите? – поинтересовалась я, едва мы уселись.

– Невозможно, – объяснила она, включая первую скорость. – Прикреплен намертво. Заржавел. Если еду я, едет и он. Точно как моя дочка, – громко засмеялась она.

Дженни Пенни смотрела вниз на свои туфли. Я тоже стала смотреть на свои. Пол был усыпан пустыми банками из-под кока-колы, смятыми салфетками, обертками от конфет и чем-то похожим на сдувшиеся шарики. Впереди показалась церковь, и, не включив сигнала поворота, мы свернули на парковку под аккомпанемент сердитых гудков и угрожающих выкриков.

– Заткнитесь! – огрызнулась миссис Пенни и неудачно запарковалась сразу за похоронным фургоном, словно бросая бесстыдный вызов этому транспорту ушедших.

Ее попросили переставить машину, и, очень недовольная, она подчинилась.

– Это же Божий дом. Какая Ему разница?

– Ему – никакой, – возразил похоронный агент, – но мы не сможем вытащить гроб.

Миссис Пенни взяла нас за руки, и мы зашли в церковь. Она шла, чуть наклонившись вперед, словно согнутая горем. Внутри она усадила нас на скамью, выдала по бумажной салфетке и огляделась, мягко и сочувственно улыбаясь скорбящим. Потом в нескольких местах она загнула страницы молитвенника, готовясь к песнопениям, и, положив на пол подушечку, опустилась на колени. Ее движения были уверенными и грациозными – возможно, профессиональными? – с губ непрерывным потоком лились слова молитвы, и впервые с тех пор, как я узнала ее, она, казалось, была на своем месте.

Церковь постепенно заполнялась людьми. Дженни Пенни потянула меня за рукав и знаком пригласила идти за собой. Мы выбрались из длинного ряда скамей, пошли вдоль боковой церковной стены и очутились у тяжелой двери с надписью «Помещение хора». Мы зашли. Внутри комната оказалась пустой и будто герметичной. Находиться в ней было неприятно.

– А ты раньше уже была на похоронах? – спросила я.

– Один раз, – равнодушно ответила она. – Смотри-ка! – Дженни подошла к пианино.

– И мертвеца видела?

– Ага. В гробу. Крышку сняли. Меня заставили его поцеловать.

– Зачем?

– Кто их знает.

– Ну и как это было?

– Будто холодильник целуешь.

Она нажала на клавишу, и в комнате прозвенела чистая нота среднего регистра.

– Наверное, тут нельзя ничего трогать, – испугалась я.

– Да ничего, никто не услышит.

Она еще и еще раз нажала на клавишу. Донг, донг, донг. Дженни закрыла глаза. Постояла, глубоко дыша. На мгновенье поднесла руки к груди, а потом, не глядя, опустила их на черные и белые клавиши.

– Ты умеешь играть? – прошептала я.

– Нет, но я пробую.

Она опять опустила пальцы на клавиши, и на меня обрушилась самая прекрасная музыка на свете. Я потрясенно смотрела на подругу. На ее сдвинутые брови, выражение экстаза на светящемся лице. В этот момент она стала совсем другой; ей не надо было больше притворяться и подстраиваться и преодолевать злобное осуждение, которое преследовало и будет преследовать ее всю жизнь. Она была одним целым. И когда Дженни открыла глаза, я поняла, что и она это знает.

– Еще, – попросила я.

– Наверное, я не смогу, – печально ответила она.

И вдруг всю церковь заполнили звуки органа. Каменные стены комнаты заглушали музыку, но тяжелые басовые ноты отдавались у меня в груди, вибрировали, рикошетом отскакивали от ребер и скатывались куда-то вниз, в темную пещеру внизу живота.

– Кажется, внесли гроб, – сказала Дженни Пенни. – Пойдем посмотрим, это круто.

Она приоткрыла дверь, и мы увидели медленную процессию, двигающуюся по проходу.

Мы ждали на улице, сидя на невысокой каменной стене. Тучи висели совсем низко, над самым шпилем, и все опускались и опускались. Мы слушали доносящееся из церкви пение. Две песни, полные радости и надежды. Мы знали их, но не подпевали. Мы болтали ногами и молчали, потому что нам нечего было сказать. Дженни Пенни пододвинулась и взяла меня за руку. Ее ладонь была влажной и скользкой. Я не смотрела на нее. В тот день наши слезы и чувство вины были не друг для друга, а для кого-то третьего.

– Вы обе такие нудные, – сказала миссис Пенни, когда мы уселись за столик в «Уимпи-баре» и попытались есть.

Она казалась посвежевшей и бодрой, а на ее недавно таком скорбном лице не осталось и следа утренних событий. В другое время я была бы в восторге от блюд, которые мне так редко доводилось пробовать, но в этот раз никак не могла доесть бифбургер и картошку фри и допить большой стакан кока-колы. Аппетит к еде и аппетит к жизни сегодня начисто исчезли.

– Меня сегодня вечером не будет, Дженпен, – сказала миссис Пенни. – Гари обещал, что присмотрит за тобой.

Дженни Пенни подняла на нее глаза и молча кивнула.

– А я поеду веселиться! Веселиться! Веселиться! – объявила миссис Пенни и откусила сразу четверть бифбургера. От губной помады на булке остался след, похожий на кетчуп. – А вам, девчонки, наверняка не терпится вырасти и стать взрослыми?

Я посмотрела на Дженни Пенни. Посмотрела на кружочек маринованного огурца на своей тарелке. Посмотрела на соседний, только что вытертый стол. Посмотрела еще на что-то, только чтобы не смотреть на нее.

Весь вечер у меня перед глазами стоял тот крошечный, короче двух футов, гроб. Мелкие бледные розы и плюшевый мишка. Заботливые руки, несущие его бережно, как новорожденного. Я не рассказала матери, где была утром, не рассказала и отцу; только мой брат узнал все о том странном дне, в который я узнала, что даже совсем маленькие дети могут умирать.

Зачем мы там оказались? Зачем там была миссис Пенни? Что-то странное и неестественное скрепляло их мир; в то время я это только чувствовала, но еще не могла назвать. Брат сказал, что, возможно, их, словно канатом, связало какое-то горе. Или разочарование. Или сожаление. Я была слишком мала, чтобы спорить с ним. Или чтобы до конца понять.