Вообще во всем, что касалось Сары Бернар, истину установить было крайне трудно. Александр Дюма-сын, чья «Дама с камелиями» с мисс Бернар в главной роли была чрезвычайно популярна и выдержала тысячи представлений, называл ее отъявленной лгуньей. У нее были знаменитые любовники, включая Виктора Гюго, а также не менее знаменитые любовницы.

Она была гром и молния. Она была Ад и Рай. Она была незабываема.

После той встречи с Сарой на выставке Эскофье почти перестал спать. Он с головой ушел в работу и в занятия с Гюставом Доре. Он был все время занят, страшно занят.

А через два месяца Доре заглянул в «Ле Пти Мулен Руж», чтобы повидаться с Эскофье. Его студия находилась рядом с кафе, за углом, и он частенько заказывал ужин на дом, особенно когда допоздна работал с учениками.

– Это ужин для мадемуазель Бернар, – сказал он Эскофье. – Вы знаете, что она любит. Приготовьте что угодно, лишь бы ей понравилось.

Эскофье не верил собственным ушам.

– Она берет у вас уроки?

– И делает большие успехи. Просто удивительно, какая она молодец! Вполне можно на выставку, – сказал Доре. – Кстати, не забудьте несколько бутылок шампанского.

Разумеется, Эскофье отлично знал, что именно любит Сара; он всегда подробно записывал, что подавали его любимым гостям. Итак, ему выпал второй шанс. Шампанское он отослал сразу, а еду собирался приготовить и доставить собственноручно.

Эскофье понимал: если ему и удастся покорить сердце Сары Бернар, то только таким блюдом, в которое непременно будут входить черные трюфели и нежный паштет из фуа-гра, над которым она всегда нежно ворковала. Слабый аромат трюфелей, согласно утверждениям знаменитого Брийя-Саварена[34], действует как афродизиак. «Пусть еда говорит там, где слова молчат» – и Эскофье, перекрестившись, взялся за готовку так, словно от этого зависела сама его жизнь, что в известном смысле вполне соответствовало действительности.

Когда знаменитый шеф, в конце концов, постучался в дверь студии Доре, его маленькие руки дрожали под тяжестью серебряного подноса, накрытого куполообразной крышкой.

Эскофье переоделся во все чистое и свежее и теперь выглядел скорее как банкир, а не как шеф-повар. Но в том-то и дело, что он был именно шефом. И под серебристым колпаком находилось вкуснейшее мясо под карамелизованным соусом, посыпанное тертыми трюфелями, с гарниром из золотистой лапши с подливой из фуа-гра, приготовленной из печени уток, откормленных привезенной из деревни лесной малиной.

Это было кушанье предельно простое, но все же невероятно роскошное.

Когда Доре впустил Эскофье в студию, более всего тот был потрясен видом Сары, одетой в мужской костюм. Это было, разумеется, противозаконно. Она красовалась в черном колете, цыганской рубахе и узких штанах для верховой езды, заправленных в высокие сапоги. Свои буйные медные кудри она скрутила на макушке в тугой узел. Глаза у нее были какие-то пыльные, точно взметнувшийся с земли смерч-торнадо. Бледная кожа казалась мраморной, не похожей на живую плоть. В одной руке Сара держала резец – скульптура, над которой она работала, была еще весьма далека от завершения, она успела нанести всего несколько линий, – а в другой у нее был бокал шампанского. Более всего в эту минуту – и навсегда! – Эскофье запомнилось, что ее с головы до ног покрывала тончайшая белая пыль, похожая на сахарную пудру.

Она, безусловно, могла бы прогнать его прочь. В конце концов, она явно не помнила, что они уже встречались. «Поставьте поднос на стол и ступайте», – вот что он ожидал от нее услышать. Но ничего подобного она не сказала.

Она смотрела на него как на человека, которого когда-то любила, а потом потеряла. Она впоследствии говорила, что именно тогда вдруг заметила, что у Эскофье глаза ее отца – яркие, горящие чудесным огнем. Значит, она действительно его запомнила?

Согласно светскому обычаю, она расцеловала его в обе щеки. «Гавр», – прошептала она точно пароль, и Эскофье поднял серебристый купол над тяжелым подносом. Комната тут же наполнилась легким ароматом малины, нагретой летним солнцем, и трюфелей, темных, как память.

Сара наклонилась над кушаньем и даже зажмурилась.

– Кажется, будто весь воздух соткан из бархата!

И она рассмеялась – звонко и неистово.

И все. Отныне Эскофье навсегда принадлежал ей. Отныне не имело значения, кого любил он и кто любил его самого – тень Сары всегда оставалась с ним рядом.

В «Ле Пти Мулен Руж» имелись такие залы, где вас мог видеть любой, но были там и отдельные кабинеты, где клиенты легко укрывались от глаз любопытствующих; а из некоторых комнат можно было вообще не выходить. Особенностью этого ресторана, открытого только в летние месяцы, было несколько прилегавших к нему садиков с плотными зелеными перегородками из кустов сирени и роз, вьющихся по шпалерам. Внутри было два обычных обеденных зала на первом этаже и несколько отдельных кабинетов поменьше на втором и на третьем этажах. Всего там насчитывалось до тридцати различных помещений для гостей, а также имелся второй, весьма неприметный, вход с улицы Жана Гужона, дом 3, скрытый кустами сирени, росшей на обочине.

Каждый вечер драмам, разыгрывавшимся в «Ле Пти Мулен Руж», как бы аккомпанировал оркестр Наполеона Мюсада, игравший в похожем на раковину зеленом театре парка «Елисейские Поля», находившемся напротив ресторана. И в тот вечер все было точно так же.

Эскофье обычно выходил в обеденный зал, чтобы поцеловать ручку дамам, которых тайком проводили сюда через боковой вход в зарослях сирени. Но в тот вечер он ждал на кухне, чтобы не пропустить ту минуту, когда Сара выйдет из студии Доре; а может быть, он надеялся, что она подойдет к служебному входу, чтобы поблагодарить его за столь изысканный ужин.

«Не может же быть, чтобы мои старания ничуть ее не тронули», – думал Эскофье, глядя на парочки, прогуливавшиеся в парке под газовыми фонарями. Дамы были в элегантных платьях с турнюрами, в шляпах с павлиньими перьями. Их сопровождали мужчины в сюртуках, неизменно опиравшиеся на трость с серебряным набалдашником. Они бродили по тускло освещенным дорожкам или сидели и пили вино в густой тени деревьев. Оркестр Мюсада весь вечер играл произведения Венсана д’Энди[35], в основном его камерные произведения – поистине очаровательный фон для летнего вечера в парке.

В восемь вечера, когда в «Ле Пти Мулен Руж» подали последний обед и один за другим стали разъезжаться конные двухколесные экипажи, поджидавшие клиентов, оркестр заиграл «квартет для фортепиано и струнных ля-минор, опус № 7». Это была одна из любимейших вещей Эскофье. Заключенная в этом квартете застенчивая радость, сменяющаяся смелым, даже дерзким, танцем клавиш и струн, всегда вызывала в нем воспоминания о бабушке, о ее теплой уютной кухне, о той доброте, с которой она отнеслась к желанию своего юного внука познать искусство кулинарии.

Сегодня, однако, эта музыка привела Эскофье в ярость. Он мог думать только об одном: Сара и Доре тоже сейчас слушают квартет д’Энди, и тела их тесно переплетены в любовном экстазе. Некоторые находили Доре весьма привлекательным, но Эскофье придерживался иного мнения. С его точки зрения, Доре был больше похож на образованную обезьяну со своими вечно всклокоченными волосами и неподобающей одеждой – он очень любил брюки в клетку и к ним вечно надевал совершенно неподходящий клетчатый шарф, причем этот шарф он носил в любое время года. И что только Сара нашла в нем, если не считать таланта?

И Эскофье тут же понял, что именно талант этого художника ее и привлек. Ведь Доре, в конце концов, проиллюстрировал столько великих произведений – и Мильтона, и Данте, и лорда Байрона, и этого испанца Сервантеса с его «Дон Кихотом». Недели не проходило, чтобы не вышла книга с иллюстрациями Гюстава Доре. И он был не просто богат и успешен; было в нем и еще кое-что. Эскофье прекрасно понимал: Доре – это сердце Парижа. Его гравюры, посвященные прусской осаде, показали столицу Франции стоящей на коленях; на них была мать, в ужасе смотрящая, как солдат убивает ее ребенка, рыночные прилавки, где торгуют тушками крыс, кошек и собак. Во время осады Доре тоже находился в Париже, вместе с этими людьми. И он все запомнил и запечатлел – чтобы никогда об этом не забывали.