Все это казалось в высшей степени странным. «Да у них тут настоящий театр», – подумал Эскофье.
Но как бы ни называть оттенок этих стен – гранатовым или кровавым, – а они служили отличным фоном для самих работ. Каждая картина, а их там было немало, четко выделялась на яростно пылающих стенах. Каждый мазок или игра светотени, любое намерение художника и любой нюанс были как бы подчеркнуты – так бывает, когда сквозь грозовые тучи пробьется солнце.
Эскофье, совершенно измученный долгим стоянием в очереди, робко пробирался сквозь толпу, переходя от одного полотна к другому. В комнатах пахло сырой шерстью и потом. Но сами работы поразили его. Целая стена, например, была увешана картинами Ренуара, написанными маслом и пастелью и висевшими на уровне глаз; там было также десять картин Дега, пять – Писсарро, три – Сезанна и очень много картин Моне, так что Эскофье сумел понять, на что жаловался ему брат Ренуара.
Никогда еще не видел он такой красоты. С ней не могли соперничать даже самые прекрасные и элегантные дамы в льстящем им розовом свете кафе. Когда он наконец добрался до картины Моне «Впечатление. Восход солнца», она оказалась бесконечно прекраснее, чем в каталоге. Даже дух захватывало. Эскофье на мгновение показалось, что он просто видит сон, некий загадочный пейзаж в оранжевых и серых тонах. Это было именно то, о чем говорил ему Доре, описывая картины импрессионистов. Это было совсем не похоже на реальную действительность, но отчего-то казалось абсолютно реальным. Там не было ни четких линий, ни формы, и цвет вроде бы казался совсем не таким, как в жизни, но трепещущие краски восхода и солнечного диска были совершенно живыми, они словно пульсировали, и казалось, что это встает настоящее, реальное солнце в той Вселенной, которую еще только предстоит открыть.
Эта работа Моне заставила Эскофье вспомнить те дни, когда он еще совсем молодым человеком впервые приехал в Париж и сидел на набережной, ожидая, когда наступит утро. Глядя на «Восход солнца», он вновь испытал то чувство, когда тебе кажется, будто весь мир полон обещаний, а сам ты находишься как раз в той точке временной оси, с которой и начнутся грандиозные перемены.
А еще у него вдруг возникло ощущение, будто Моне черпает энергию непосредственно в самом солнце.
«Но это же невозможно», – думал Эскофье. Однако чем дольше он смотрел на эту картину, тем все более живой она ему казалась. И вдруг у него за спиной удивительный женский голос – какой-то сияющий, звенящий серебром, – промолвил:
– Секрет в том, что тут нет контрастных тонов. Свет солнца обладает здесь почти той же яркостью, что и эти серые облака. Если бы Моне сделал солнце ярче облаков, как нам часто кажется в реальной жизни, эта картина была бы просто скучной.
Эскофье обернулся. Кожа цвета сливок, изящная длинная шея, подчеркнутая воротником из бельгийских кружев и черным бархатным жилетом. Даже изображенное Моне солнце меркло в сравнении с нею. Сара Бернар. Ее духи – мускусная роза – на мгновение окутали его своим ароматом. И тут же вокруг нее вновь заклубилась толпа, и она исчезла, словно ее и не было. Исчез даже ее запах.
Идиот!
Он должен был что-то сказать ей! Что угодно! Ведь он так давно мечтал о подобной возможности! И вот – упустил момент. Когда Сара Бернар приходила в «Ле Пти Мулен Руж», он стоял за бархатным занавесом, отделявшим обеденный зал от служебных помещений, и смотрел, как она ест. Ее нежная ручка была единственной женской рукой в этом зале, которую он не решался поцеловать. Как не решался и посмотреть Саре в глаза. Нельзя подходить к богине слишком близко.
А потому он ходил на каждый спектакль с ее участием и, сидя в темном зале, запоминал черты ее лица, изгибы ее тела, и они оживали в его снах.
Он все надеялся, что ему удастся встретить ее одну, и подумывал даже, не подождать ли ее просто у служебного входа в театр, а потом как-нибудь увести от тех, с кем она обычно обедает. Однако подобные уловки представлялись ему дерзкими, даже оскорбительными – как раз к таким и прибегают ошалевшие от любви глупцы.
И вот его богиня появилась, потом исчезла, а он так и не сказал ей ни слова. Дурак!
А может, это был просто сон?
Эскофье никому не рассказал об этой встрече. Такому человеку, как он, – маленькому, во время работы говорящему исключительно шепотом, пусть даже он и создает некие мимолетные чудеса на тарелке, тут же исчезающие в обеденном зале, – Сара Бернар представлялась совершенно недосягаемой. Но ведь она же сама подошла к нему! Она была совсем рядом, она шептала ему почти в самое ухо. Он и сейчас еще чувствовал тепло ее губ; в ушах у него по-прежнему звучали ее слова. А этот звенящий серебристый голос! И много недель спустя воспоминания об этом голосе лишали его сна.
И все же Эскофье был, пожалуй, не менее знаменит, чем она.
К тому времени, как они познакомились, Эскофье было уже под тридцать, и он считался автором поистине революционных преобразований в высокой кухне Парижа. Поскольку его не удовлетворял чрезмерно богатый и пышный классический стиль, установленный Мари-Антуаном Каремом, Эскофье сделал своим идеалом изящную простоту и естественность. Он готовил только из самых лучших продуктов, причем из тех, что соответствовали данному сезону. Чрезмерно сложные соусы обрели элегантную ограниченность. Жесты и мимика заменили избыточную позолоту. Пища была урезана до своей сути и превращена, таким образом, в некую загадку. Чтобы ее разгадать, надо было не просто восхищаться изысканным оформлением приготовленного блюда, его надо было съесть.
До Эскофье все блюда высокой кухни подавались à la française – то есть одновременно. И порой несколько дюжин различных кушаний – прихотливо оформленные супы, паштеты, десерты, рыба, взбитые сливки, мясо, рагу и сыр – громоздились в центре стола на хрустальных и серебряных подставках, создавая впечатление невероятного богатства. К тому времени, как гости садились за стол, большая часть кушаний успевала остыть, а значит, была испорчена. Некоторые блюда и вовсе готовили заранее, иногда за несколько дней до трапезы, так что выглядели они попросту несвежими. В общем, как уже говорилось, этой едой следовало скорее восхищаться.
А вот Эскофье каждое кушанье подавал с пылу с жару, чтобы клиент мог вдохнуть все его ароматы, для чего взял на вооружение принцип à la russe – то есть принцип «перемен», когда различные блюда приносили по очереди, и всего таких «перемен» в течение обеда было четырнадцать.
Элегантность и некий изысканный эротизм – вот основополагающие принципы высокой кухни Эскофье. «Пусть еда говорит там, где слова молчат».
Эскофье был словно тихая буря, пронесшаяся над ресторанными столиками Парижа.
«Она, должно быть, знала, кто я такой», – думал он после той случайной встречи на выставке. Но в следующий раз, когда он увидел Сару в обеденном зале, она, казалось, смотрела сквозь него и явно его не узнавала. Ведь она, в конце концов, была любимицей «Комеди Франсез». Она стала – благодаря ее собственным усилиям – незабываемой. Она спала в обитом шелком гробу, а однажды попросила пересадить себе на копчик тигриный хвост. По рождению она была Розиной Бернар (Bernardt) и только потом прибавила к своей фамилии «h» (Bernhardt). Согласно одной из историй, изложенных в прессе, мать ее была еврейской куртизанкой, а кто ее отец, не знал никто.
Писали также, что Сара – американка франко-канадского происхождения, и в девичестве она работала в шляпной мастерской в Мюскатине, штат Айова, а в пятнадцать лет влюбилась в театр и решила перебраться в Париж, что и осуществила с помощью череды любовников.
Были, разумеется, и другие истории, большую часть которых сочиняла она сама.
Когда речь заходила о божественной Саре Бернар, как называл ее Оскар Уайльд, всегда возникали вполне понятные замешательства. Она, например, утверждала, что совершенно не знает английского языка, однако в ее французском явственно слышался американский акцент, что не могло не вызвать подозрений. Или же она рассказывала, что ее отцом был «Эдуар Бернар» из того самого Гавра, который запечатлел на своем полотне Клод Моне – на этой картине Гавр кажется местом поистине волшебным. Этот Эдуар Бернар был якобы человеком крайне непостоянным; в зависимости от обстоятельств он представал в рассказах Сары то студентом-юристом, то бухгалтером, то морским кадетом, то морским офицером. На самом деле фамилия Бернар принадлежала ее деду, которого звали Мориц Барух Бернар. И он был просто мелким мошенником.
