Мы двигались по утесам с удивительной скоростью, оставляя за собой горы мертвых птенцов. Наконец мы встретились со второй группой, и Гигс сказал, что на сегодня забой окончен. Оказалось, это заняло всего десять минут. Теперь мы возвращались своим следам, собирали тушки птиц, складывали их в кучи, а потом передавали по цепочке на самый верх. Там росла гора птиц, убитых тремя группами. Гигс вытащил карандаш, маленький блокнот, сосчитал все тушки и записал число. Я взглянул на скалы, с которых мы пришли: на черных камнях алела кровь. Только сейчас я понял, что даже не успел испугаться. А ведь стоило проявить неосторожность, поскользнуться, и меня ждала бы почти мгновенная смерть.
Гигс повернулся ко мне и сказал:
— Вот что мы делаем, Фин. — Он как будто сообщил мне тайну, которая передавалась из поколения в поколение.
— Зачем? — спросил я. — Зачем вам все это?
— Это традиция, — ответил за него Донни. — Никто не хочет нарушать ее.
Но Гигс покачал головой:
— Нет, дело не в этом. Не в традиции. То есть частично в этом, но… Я тебе скажу, почему это делаю я. Этим не занимается больше никто в мире. Только мы.
Видимо, это делало «нас» какими-то особенными. Уникальными. Я посмотрел на гору птичьих тушек на скале и подумал, нет ли иного способа стать особенным.
Мы собрали тушки в джутовые мешки, и я наблюдал, как мешки один за другим летят над скалами и останавливаются в нижней точке. Затем их на веревках поднимали к каменным пирамидам, где тушки будут ощипывать. Там содержимое мешков вывалили на брезент и оставили сохнуть.
Этой ночью я спал как убитый. А утром выяснилось, что погода снова изменилась: юго-западный ветер принес сильный дождь. Через несколько часов Гигс решил, что мы больше не можем ждать, пока развиднеется. Мы покорно надели непромокаемые костюмы и снова вышли на скалы с шестами, дубинками и мачете. Наши ноги скользили на заледеневшем помете, когда мы пробирались к птичьим колониям на нижних уступах мыса Маяка.
Гора птичьих тушек постепенно росла; ее накрыли от дождя. Ощипывать птиц мы начали, только когда прошли дожди, в воскресенье. Но поскольку охотники в этот святой день не работали, мы сняли брезент, чтобы солнце и ветер посушили тушки, пока мы отдыхаем.
Странно: за две недели на Скале я ни разу не оказался в одной группе с Артэром. Пожалуй, я его почти не видел. Нас как будто нарочно держали врозь, хотя мне трудно представить зачем. Даже по воскресеньям я не видел ни его, ни его отца. Пожалуй, мистера Макиннеса на Скерре я вообще не помню. Но это, наверное, неудивительно. Нас ни разу не ставили в одну группу, а процесс обработки тушек предполагает, что разные группы ощипывают птиц, обжигают, потрошат и солят в разных частях острова и в разное время.
И все же странно, что мы с Артэром не встретились даже в первое воскресенье — хотя бы для того, чтобы сидеть рядом и молча страдать. Я спустился туда, где мы выгружали припасы. Там было не так ветрено, и морская вода в лужах между скал нагрелась на августовском солнце. Несколько бывалых охотником сели на камни, закатали брюки до колен и опустили босые ноги в теплую воду. Носки и ботинки они разложили на скальных уступах. Охотники болтали и курили, но сразу замолкли, стоило мне приблизиться. Тогда я вскарабкался на самый верх каменного выступа, нашел там относительно плоский камень, который смотрел на юг, и лег на него. Я закрыл глаза и так лежал на солнцепеке, представляя себе летнюю идиллию, из которой меня так внезапно выдернули.
Ощипывать тушки мы начали в понедельник. Под воскресным солнцем они отлично высохли. Мы сели среди пирамид, на открытой всем ветрам площадке, и Гигс показал мне, как ощипывать птиц. Оказалось, что это грязная работа. Тушку надо было зажать между колен и вначале ощипать шею, оставив только узкий воротник из перьев. Затем можно было перейти к грудке и выщипать все вплоть до хвоста, а также перья под верхними крыльями и на самих крыльях. После этого тушку переворачивали и ощипывали спину и лапы — так, чтобы остался только белый пух. Гигс мог ощипать гугу меньше чем за три минуты. У меня это заняло вдвое больше времени.
Работа была тяжелой и неприятной, но в ней также присутствовал элемент соревнования. Каждый час мы прерывались, считали тушки и сообщали, кто сколько ощипал. Гигс всегда оказывался первым, мы с Артэром — последними. Затем мы возвращались к работе. К обеду руки у меня свело, я едва мог удержать перо между большим и указательным пальцами, так у меня болели мышцы и суставы. Перья лезли всюду: в глаза, в нос, в уши, в рот и в волосы. Они прилипали к одежде. У Артэра случился приступ астмы, после двух часов работы он едва мог дышать. Гигс освободил его от ощипывания и послал разжигать огонь.
Обжигали птиц в низких каменных очагах в метр шириной, почти строго над тем местом, где мы высаживались на Скерр. Много лет (а может, и веков) назад охотники обнаружили, что сила и направление тяги здесь идеальны, и огонь горит лучше всего. Поэтому очаги всегда ставили в одном и том же месте. Мы клали по десять ощипанных тушек в мешок и спускали почти на двести метров вниз по тросу. Артэр тем временем принес из дома тлеющий торф. Когда мы переправили вниз все тушки и спустились сами, огонь горел уже во всех очагах. Обжигать птиц поручили Плуто и Артэру. Старший охотник взял тушку за крылья и растянул их в стороны, а потом опустил к огню, чтобы сжечь оставшийся пух. Пламя поднялось вокруг мертвой птицы, превратив ее на мгновение в огненного ангела. Когда Плуто вытащил тушку из пламени, вместо пуха на ней был тонкий черный пепел, а перепончатые лапы обуглились. Важно было не обжечь кожу, чтобы не испортить вкус гуги, и при этом убрать все перья. Артэр и Плуто обожгли все тушки, которые мы в тот день ощипали. В их руках плясали огненные ангелы.
Из огня тушки отправлялись к Старому Шорасу, жилистому мужчине, похожему на скелет. Защитные очки лишь усиливали сходство его головы с голым черепом. Шорас соскребал с тушек пепел, а потом отдавал их Донни и Малкольму. Те проводили что-то вроде контроля качества: сжигали горелками все, что не убрал огонь.
Затем Джон Ангус отрубал тушкам крылья топориком и передавал их на разделку Гигсу и Шемасу. Они сидели лицом друг к другу на толстом дубовом полене, поставленном на два камня. Разделочное бревно выполняло свою кровавую работу несколько десятков лет; оно, как и охотники, было закалено непогодой. Тушки гуг клали на него и разрезали острыми, как бритва, ножами. Хвост удаляли, а над ребрами делали три аккуратных разреза. Одним отточенным движением охотники просовывали пальцы между мясом и костями и вытаскивали ребра и потроха. Мне поручили относить потроха к тому месту, где Плуто и Артэр выпускали огненных ангелов, и раскладывать по краям очагов. Жир сразу начинал капать в огонь, шипя и плюясь, и пламя разгоралось сильнее.
За разделкой тушек следовала финальная часть процесса. Гигс и Шемас делали на мясе четыре разреза. Получались карманы, в которые горстями засыпали соль. Затем на плоском участке скалы рядом с верхним краем настила охотники стелили брезент и укладывали тушки большим крутом, развернув лапами к центру. Внешний край кожи заворачивали, чтобы не вытек сок, выделявшийся при засолке. Затем раскладывали второй круг — внутри первого, так, чтобы он частично перекрывал его; третий круг перекрывал второй, и так далее, пока не выкладывался первый слой тушек. Получалось громадное колесо, состоящее из мертвых птиц. На первый слой клался второй, на второй-третий; и так, пока «колесо» не набирало футов пять в высоту. К концу второй недели мы выложили два таких «колеса», в каждом — по тысяче тушек. Крутом на скалах валялись крылья — их потом все равно уносили осенние ветра.
Вот что происходило на Скале две отупляющие недели. Мы прошлись по всем скалам, по всем колониям. Забой птиц, ощипывание, обжигание и разделка сменяли друг друга, пока охотники не выложили два «колеса» до конца. Эта работа притупляла все чувства и постепенно становилась механической. Мы вставали утром, работали весь день, а вечером ложились спать — и все. Кому-то из охотников это даже нравилось. Они наслаждались молчаливым чувством товарищества, подкрепляли его редкими шутками и дружным смехом. Во мне же что-то как будто выключилось, и я ушел в себя. Я так и не стал ничьим товарищем. Вряд ли за две недели я хоть раз смеялся. Я просто стиснул зубы и отсчитывал оставшиеся дни.
