Вдруг мы увидели, что кто-то пробирается к нам по скалам. Человек приблизился, и мы поняли, что это отец Артэра. Он взмахнул рукой, крикнул что-то и начал карабкаться к нам. На мой капюшон по-прежнему с шумом падал дождь, вокруг завывал ветер, но я все же услышал, как Артэр говорит:

— К черту его! Пусть оставит нас в покое!

Я повернулся — вдруг Артэр обращался ко мне? Но он смотрел прямо вперед, на мистера Макиннеса. Я был потрясен. Раньше он никогда не говорил такого об отце.

— Тебе нельзя курить, Артэр, — сказал мистер Макиннес, как только подошел к нам. — У тебя же астма!

Тот ничего не ответил и продолжил курить. Его отец сел рядом с нами.

— Знаете, что это за строение? — Мы затрясли головами. — Остатки монашеской кельи двенадцатого века. Говорят, в ней жила сестра Святого Ронана, Брунгильда. Такое же строение есть на скале под названием Сула-Скерр, милях в десяти к западу отсюда, рядом с Северной Роной. По легенде, в одной из этих келий нашли останки Брунгильды, но я не знаю где — здесь или на Сула-Скерр. Ее кости были выбелены ветром и солью, а в грудной клетке свил гнездо баклан, — мистер Макиннес покачал головой. — Трудно поверить, что здесь кто-то может выжить в одиночку.

— А кто сложил там камни? — спросил я. С того места, где мы сидели, были видны десятки каменных пирамид. Они превращали скальный выступ в подобие кладбища.

— Охотники, — ответил отец Артэра. — У каждого из нас своя пирамида. Каждый год мы кладем в нее новый камень. А когда кто-то перестает сюда приезжать, пирамида служит напоминанием всем будущим охотникам: мы были тут.

Со стороны «черного дома» раздался оклик. Я увидел, что кто-то машет нам.

— Наверное, еда готова, — заметил мистер Макиннес.

Когда мы подошли к дому, из специального отверстия в его крыше валил дым. Внутри стало удивительно тепло и уже не так дымно. Ангел развел огонь в открытом бочонке в центре комнаты. На огне лежала решетка для приготовления тостов, на ней стояла большая сковородка с кипящим маслом. Вонь помета и птичьей желчи исчезла, теперь в доме пахло коптящейся рыбой. С потолка свисала цепь, на ней висел котел, а в нем варилась картошка. Кроме того, Ангел приготовил тосты и два больших котелка чая.

Вдоль стен дома шли каменные уступы в три фута шириной. Их накрыли брезентом и разложили сверху матрасы, которые мы сегодня втаскивали на скалы. Здесь мы должны были спать. В желтом свете расставленных по комнате свечей я видел, что по матрасам ползают жуки и уховертки. От мысли, что мне предстоит провести здесь ночь, я пришел в ужас. А ведь таких ночей будет четырнадцать! Возможно, даже больше.

Перед тем как поесть, мы вымыли руки в воде, которая осталась с прошлого года — коричневой и мутной. Потом мы сели на пол вокруг огня, Гигс открыл Библию и начал читать из нее по-гэльски. Я едва слышал его монотонный голос. Меня вдруг охватило дурное предчувствие, безнадежный ужас. Возможно, на каком-то подсознательном уровне я уже тогда понимал, что случится. Меня затрясло, и когда Гигс закончил читать, мне пришлось есть дрожащими руками.

Не помню, чтобы мы много разговаривали в тот первый вечер. Мужчины собирались с силами, чтобы пережить следующие две недели. Вокруг нашего каменного убежища свистел и стонал ветер, по крыше барабанил дождь. Я не помню даже, как мы пошли спать. Зато помню, как лежал на каменном уступе на влажном матрасе, полностью одетый, завернувшись в одеяла, и жалел, что в моем возрасте уже неприлично рыдать в голос. Постепенно меня унес неглубокий, беспокойный сон.

На следующий день мне стало легче. Удивительно, как несколько часов сна способны поднять настроение. Сквозь брезент, закрывающий дверь, просвечивало солнце. В воздухе висел голубой торфяной дым. Я вылез из постели, протер глаза и протиснулся в круг мужчин, собравшихся вокруг огня. Тепло от тлеющего торфа успокаивало. Кто-то положил мне в миску овсянки; я окунал туда куски подгоревшего тоста и зачерпывал кашу. Потом я налил себе горячего чаю и решил, что никогда не пробовал ничего вкуснее. Наверное, первый вечер на острове — самый тяжелый, как первая ночь в тюрьме. Потом понимаешь, что хуже быть не может, и постепенно приспосабливаешься.

Все замолчали, когда Гигс открыл Библию в потрепанной обложке. Он читал по-гэльски, его голос становился то громче, то тише, а мы слушали его в первом свете наступающего дня. Но вот наконец он сказал:

— Ну ладно, — и закрыл книгу. Я решил, что это сигнал к началу массового убийства птенцов. — Фин, Донни, Плуто, пойдете со мной, — добавил Гигс. Я почувствовал громадное облегчение от того, что в первый день буду работать с ним. Артэр казался в другой группе. Я попытался поймать его взгляд и ободряюще улыбнуться, но он не смотрел в мою сторону.

Я думал, что мы сразу отправимся на скалы и начнем охоту. Однако большую часть утра мы провели, сооружая сеть из распорок и тросов в верхней части острова, от птичьих колоний до каменных пирамид и обратно, к верхнему концу настила. Эта веревочная сеть поддерживалась грубыми деревянными треногами, а натяжение тросов регулировалось лебедкой. С помощью блоков охотники могли с минимальными усилиями доставлять мешки с птичьими тушами из одной части острова в другую. Чтобы система работала за счет земного притяжения, нужно было выбрать правильный угол и с нужной силой натягивать тросы. Гигс долго и тщательно все налаживал. Каждая птица весила около девяти фунтов, в мешок помещалось десять птиц. Было бы безумием таскать на себе такие грузы по предательски скользким камням. И все же именно это охотники и делали, пока Гигс не придумал систему блоков и тросов.

К полудню мы были у мыса Маяка. Вдруг я увидел, что к нам по скалам пробирается Ангел с видом заправского фокусника. В одной руке он нес большой чайник черного чая, в другой — коробку с бутербродами и кексами. С коробки свисали наши кружки — они были привязаны веревочками за ручки. Каждый день в двенадцать и в пять кок пробирался к нам по острову с чаем и бутербродами, чтобы поддержать наши силы. Я не любил Ангела Макритчи, но грех было бы жаловаться на его стряпню. Он был щепетилен во всем, чем занимался, и, как говорили охотники-ветераны, его отец был таким же. Ангелу было на кого равняться, так что он очень старался. Поэтому, хотя его никто не любил, он добился уважения охотников.

Мы сидели вокруг маяка, перекусывали и пили горячий чай. Мужчины свернули и закурили самокрутки, и наступила умиротворенная тишина. Ветер все еще дул с северо-запада, но сквозь низкие рваные тучи то и дело проглядывало солнце, согревая нас. Через несколько минут мы начнем убивать птенцов. Полагаю, именно над этим каждый и думал в тишине. Забой трудно начать, потом все идет легче.

Мы начали с колоний на восточных уступах мыса Маяка. Две группы по четыре человека двинулись навстречу друг другу. Третья группа из трех человек шла по верху скал. Как только мы выдвинулись, тысячи взрослых птиц поднялись в воздух и кружили над нами, пока мы убивали их птенцов. Это было похоже на метель: в глазах бело от перьев олуш, в ушах несмолкающие крики, шум ветра и биение крыльев. Поднимаясь к гнездам, нужно было соблюдать осторожность: испуганные птенцы могли рефлекторно дернуть головой и выбить охотнику глаз.

Гигс вел нашу группу вдоль уступов и трещин в скалах, осматривая каждое гнездо. Он нес ловчий шест длиной больше шести футов, с пружинным металлическим захватом на конце. С его помощью Гигс вытаскивал из гнезда птенца и передавал его второму человеку в группе — Донни. Тот плавал на Скерр уже больше десяти раз. Это был спокойный человек лет пятидесяти с лишним. Он всегда носил матерчатую шапку, надвинув ее на лоб; на обветренном морщинистом лице серебрились бакенбарды. Донни нес толстую дубинку, и когда Гигс протягивал ему птицу на конце шеста, тот убивал ее одним мастерским ударом. Следующим в цепочке шел я. Гигс решил в буквальном смысле устроить мне кровавую баню. Моей задачей было отрезать птицам головы с помощью мачете и передавать тушки Плуто, который складывал их кучами, чтобы собрать на обратном пути. Вначале процесс казался мне тошнотворным, и я работал медленно. Я все время думал о том, что кровь бежит у меня по рукам и заливает комбинезон. Я чувствовал теплые брызги на лице. Но потом Гигс так разогнался, что мне пришлось забыть обо всем, освободить голову от мыслей и встроиться в рабочий ритм. Тысячи олуш и глупышей кружили в небе и кричали, а в двух сотнях футов под нами пенилось на скалах море. Постепенно мои синий комбинезон стал красным от крови.