– Там были и цыганские дети.

– Вы полагаете, они представляют серьезную угрозу рейху?

– Они – представители низшей расы!

– Понимаю… Низшей расе нельзя давать арийские конфеты. Они могут попортить им зубы.

– Вы издеваетесь, полковник?

– Нет, что вы, напротив… Меня восхищает ваше рвение по части исполнения расовых законов, майор.

– Штурмбаннфюрер!

– Это одно и то же.

– Никак нет! Вермахт и шютцштаффель [18]не одно и то же. И никогда они не будут одним и тем же.

– Согласен. Кому не хочется влиться в ряды элиты в черной форме? Это мечта каждого немца. Раз уж мы об этом… Удалось ли вам найти в Нише какую-нибудь даму арийского происхождения, чтобы оплодотворить ее? Не забывайте о своей священной обязанности!

– А вам удалось поймать убийцу? Похоже, скорее я найду в этом грязном городишке среди сербских сучек арийскую женщину, чем вы – убийцу, который расправляется с вашими часовыми!

– Не забудьте, что все сведения об этом засекречены. И что следствие идет полным ходом.

– Вы бы давно завершили следствие, если бы предприняли более радикальные меры!

– Вы подразумеваете представление, которое вы устроили сегодня утром?

– Правила просты. Смерть немецкого солдата не может оставаться безнаказанной.

– Возмездие губительно, оно не имеет смысла. Это только усиливает ненависть и ожесточение народа. Потому от него и решили отказаться. Вы прекрасно знаете, что штаб группы войск F несколько месяцев тому назад в приказном порядке запретил показательные расстрелы.

– Мне нет никакого дела до того, о чем там договорились Фертц [19]и фон Вейхс [20]с Нойбахером!

– Кроме того, убийства совершены не хорошо организованной бандой или движением сопротивления. Это дело рук маньяка-одиночки.

– Солдаты мертвы, полковник. Немецкие солдаты! И это самое главное. Я готов расстрелять весь город до единого жителя, если это поможет найти преступника.

– Ничуть не сомневаюсь в том, что вы усердно служите отечеству, майор Канн. Но в отличие от вас, эсэсовцев, мы, обычные солдаты, не испытываем удовлетворения, расстреливая бедняков и детей.

– Потому вы и обычные, полковник! Несмотря на то что вы расстреляли достаточно народа в пригородах, вы нее еще пытаетесь успокаивать собственную совесть.

– Довольно поучать меня, Канн! – грубо оборвал его фон Фенн, пристукнув кулаком по столешнице. – Может, ты и очень важная шишка в глазах тех, из Берлина, но комендант этого города – я. И не допущу, чтобы сын чинути из Лейпцига читал мне нотации. Мои предки ужинали с королями еще в те времена, когда ваши жили на деревьях. Здесь нет берлинских штрассе, вдоль которых мы, прилизанные офицерики в форме от «Хуго Босса», выгуливаете своих фройляйн. Нет, Канн. Вы в глухой балканской провинции, населенной дикими людьми, которые выкалывают друг другу глаза и отрезают языки…

– Я и не такое повидал, – холодно ответил штурмбаннфюрер.

– Вас послали сюда вести археологические раскопки в окрестностях. Действуйте в соответствии с приказом. Вы получили людей, средства и транспорт. И толстого фольксдойче в придачу, который рассказывает вам байки о славном прошлом. Делайте, что вам велели. А руководить фельдкомендатурой и наблюдать за соблюдением законности предоставьте мне.

Канн на мгновение поднял на полковника холодные голубые глаза. Лицо его окаменело. Не сказав ни слова, он опять щелкнул каблуками, вскинул в приветствии правую руку, повернулся на месте и вышел.

Отто фон Фенн налил себе еще один стаканчик черешневой. Остановился у окна и сделал глоток. Сладковатый вкус щекотал нёбо, а он смотрел на север, где под голубым небом раскинулось плоскогорье Виник, веками скрывавшее в себе многие тайны. Полковник нащупал одну из этих тайн, не такую, которую стремились познать циники вроде Канна, но совершенно иную… Тайна эта касалась одного слова. Слова, которое он услышал этой зимой, во время карательной операции в одном из сел, его неоднократно повторяли люди, встреченные им в те дни: офицер, обнаруживший в одной из деревень следы жестокой расправы, которую поспешили приписать болгарам; мельник из Сичева, разом поседевший за ночь; журналист из Белграда, которого любопытство в буквальном смысле слова свело с ума…

Это слово пугало его. В нем был какой-то глухой, едкий ужас. Оно звенело в его голове холодным, языческим, гортанным эхом.

Ему казалось, будто он слышит, как его тайком произносят офицеры в коридорах фельдкомендатуры, крестьяне на рынках, официанты в офицерских клубах, вдовы в церквах…

Он вытер пот со лба левой рукой. Сквозь жар июньского полудня до него донесся хрупкий, почти неслышный звук.

Что-то затрепетало в воздухе.

Что-то заставило его судорожным, движением опрокинуть остатки водки в рот.

Кто-то в его мозгу прошептал: – Вурдалаки…

Не успели часы в простенке гостиной пробить полдень, как холодный ветер вихрем пронесся вдоль переулка мимо дома Теофиловича. Крсман почувствовал, как странное, тягостное чувство охватывает его изнутри. Взгляд его скользил вдоль мощеной дорожки, пересекающей двор. Этим утром он сидел, как обычно, в саду за столом, на котором стояли графин с водой и два бокала. Ему казалось, что он всего пару дней тому назад воровал со своими сверстниками недозрелую черешню в соседских садах, купался в быстрой Нишаве и катал конопатых гимназисток на неуклюжем отцовском велосипеде.

Эти пьянящие дни остались в прошлом.

Но лето все такое же, в правом углу сада цветут ландыши, от холодной колодезной воды ломит зубы, а варены из айвы тает во рту точно с таким же сладким вкусим, что и в детстве.

Правда, нынче играют в другие игры. И по правилам одной из них, той, что принесла с собой войну и раскол, надо было сохранять мудрость. Потому он и не отказал в просьбе, которую этим утром передал ему официант из «Карпатии», которой он владеет на паях с Томой Шебеком. Старый его знакомый, гармонист Нишавац, просил, чтобы он приютил на два-три дня офицера-четника Неманя Лукича. Его не очень обрадовало, что в эти тяжкие времена под крышей его дома окажется чужак, но Нишавац и вправду был его хорошим другом и уважаемым человеком, да и четники могли истолковать отказ по-своему.

Лукич появился около полудня. Высокий длинноволосый мужчина с резкими чертами лица, будто вытесанного из камня, и с ухоженной бородой вошел во двор дома Теофиловича.

Он опустил на землю небольшой чемодан и пробормотал:

– Бог в помощь…

– И вам тоже, – ответил Крсман, которого очень удивило, что гость в теплый июньский день облачился в тяжелую солдатскую шинель.

Он сошел с веранды, протягивая на ходу руку, на его лице играла неуверенная улыбка.

– Мы счастливы принять вас в нашем доме, господин майор. Позвольте…

Он непринужденно подхватил чемодан и провел Лукича в дом, по пути показывая, где находится просторная гостиная, где ванная, а где домовая часовня, в которой он сможет помолиться, если у него возникнет в том нужда. Майор Лукич безмолвно следовал за ним, словно призрак.

Наконец они сели в гостиной за покрытый белой скатертью стол. Неманя снял тяжелую пропыленную шинель и бросил ее на соседний стул. Крсман, не скрывая удивления, уставился на звезду Карагеоргия на груди гостя и взволнованно спросил его:

– Вы… участвовали в Первой мировой?

– Нет, от отца досталась. Он погиб здесь, недалеко от Ниша, у Белой Паланки.

– Понимаю. Позвольте мне выразить вам соболезнование.

Слегка смутившись, Крсман позвал жену:

– Данка!

В комнату, сложив руки на животе, неслышно, словно вовсе не касаясь стопами пестрого ковра из Пирота, вошла шатенка средних лет. Она остановилась у стола рядом с Неманей, который с нескрываемым интересом рассматривал комнату, обставленную в традициях богатого южного дома.