– А вы разве не верите в Провидение и судьбу?

– Верю. Но не в ту, которая опирается на фундамент христианских выдумок. Мы можем безбоязненно войти внутрь?

– Инженер говорит, что продолжение хода весьма надежно, достаточно лишь укрепить первые пятьдесят метров.

– Как далеко им удалось пройти?

– Метров двести. После этого коридор разветвляется.

– Перекресток?

– Можно и так сказать.

Командир взвода охраны спустился к ним по неровной тропе, отдал честь Канну и спросил:

– Что делать с рабочими?

Канн равнодушно скользнул взглядом по лицам двух десятков рабочих, выстроившихся вдоль крепостной стены: – Убейте их. Трупы сожгите.

– Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер!

– И еще…

– Да?

– Не ждите нас.

– Как так? – Молодой эсэсовец в звании унтершарфюрера не сумел скрыть своего удивления. – Неужели вы вдвоем…

– Это не ваша забота! – грубо оборвал его Канн. – Выполните приказ и возвращайтесь со своими людьми в казарму.

– Слушаюсь!

Не произнося ни слова, затаив дыхание, словно готовясь погрузиться на большую глубину, Генрих Канн шагнул в тоннель. Шмидт, несколько поколебавшись, последовал за ним. Пройдя всего метров двадцать, они очутились в полной темноте. Канн остановился и задумчиво всмотрелся во мрак; за его спиной слышалось только шумное испуганное дыхание Шмидта.

– Скажите мне, Шмидт… – прошептал он.

– Да, штурмбаннфюрер?

– Вы боитесь темноты?

– Да, немножко.

Шмидт не мог видеть, что Канн цинично улыбнулся, прежде чем включить фонарь, который лучом озарил коридор, но зато услышал его ледяной голос:

– И правильно делаете.

Отто фон Фенн задумчиво смотрел в прозрачное отражение своего лица на стенке бокала.

В последнее время он много пил. Это нехорошо. В свое время отец говорил ему, что к пьянству склонны люди, привыкшие к самообману. Тем не менее с возрастом отец и сам запил… Решился на самообман, ибо по сравнению с суровой логикой жизни он счел его лучшим выбором.

– Ты сошел с ума! – запаниковал Рихтер.

– Ты слышал, что я сказал, – холодно возразил фон Фенн.

– Отто, я не твой ординарец. Я даже не подумаю исполнять твои причудливые требования. Черт побери, ведь ты фельдкомендант! Разве тебе здесь нечем больше заняться?

– Это тоже мое дело, – примирительным тоном сказал фон Фенн, – позаботиться о безопасности моих солдат.

– Ты на этой почве потихоньку сходишь с ума. Подумай, что ты творишь? Начал свое частное расследование? Твои суеверия не доведут нас до добра!

– Я попросил тебя оказать мне услугу. К тому же я не нуждаюсь в том, чтобы мне читали мораль.

– Ты требуешь от меня совершенно неслыханного поступка!

– И тем не менее я настаиваю. Для того и существуют друзья, чтобы время от времени оказывать услуги.

Оскорбившись, Рихтер поднялся с кресла:

– Своим поведением ты ставишь под удар нашу дружбу! Это шантаж, Отто.

– Называй как хочешь.

Шеф контрразведки в недоумении покрутил головой, потом отчаянно вздохнул и подошел к столику, на котором стоял массивный черный телефон. Он поднял трубку и приказал оператору соединить его с местным номером:

– Привет, Бенц. Это Герман. Да… Идет кое-как. Надо бы… Как ты в эти дни? Сын родился? Еще один? Поздравляю!

Помолчав мгновение, он осторожно продолжил:

– Скажи-ка, дружище…

Краем глаза он посмотрел на своего друга, который, сидя за рабочим столом, мирно попивал черешневую водку, после чего, процеживая сквозь зубы каждое слово, задал вопрос лейтенанту Бенцу, отвечавшему за поставку оружия и боеприпасов:

– Бенц, может ли кто-нибудь из наших оружейников отлить серебряную пулю?

Кошка была черной, с двумя большими светлыми пятнами на голове, как раз над парой желтых дьявольских глаз. Пока животное мурлычет и ласково трется своим тельцем, его не волнует уготованная ему судьба. Время остановилось в этом дворе, пространство которого ограничивает живая изгородь. Где-то за ней – большой, опоганенный войной мир. Но играющий ребенок не желает знать, как взрослые убивают друг друга, далеко ли продвинулись русские на Восточном фронте или почем сейчас килограмм соли на черном рынке.

Милица, двенадцатилетняя племянница Крсмана Теофиловича, обнаружила, что соседская кошка разгуливает во дворе по столу, опрокинув при этом вазу с фруктами. Она нежно взяла ее на руки и теперь играет с ней, прижимая к себе все сильнее и сильнее, ощущая неясное тепло и громкие удары пульса в запястьях.

– Мы с тобой, котинька, – шепчет нежно Милица, – мы с тобой теперь сестрички. И ты это знаешь. Ты это видишь. Но я прошу тебя – пусть это будет нашей тайной. Никому об этом не рассказывай. А особенно моему дяде Крсману. Я его знаю, он рассердится.

Вдалеке послышался скрип открывающихся ворот, и уже в следующее мгновение кошка вырвалась из рук Милицы и понеслась вниз по мощеной дорожке.

В конце тропы стоял высокий мужчина с длинными волосами, завязанными в конский хвост, с аккуратно подбритой бородкой и живыми сияющими глазами. Несколько мгновений он осматривался, после чего зашагал к дому. Милица Теофилович спряталась в спасительную прохладную тень липы, растущей у самой веранды.

– Не бойся, – произнес мужчина с улыбкой. – Я тебя не обижу.

– Мой дядя говорит, что нельзя заговаривать с чужаками.

Неманя подошел ближе и присел на корточки:

– Я не чужак. Я друг твоего дяди Крсмана. К тому же я поселился в вашем доме. В той комнате, что на втором этаже.

Девочка внимательно посмотрела на него, после чего неуверенно вымолвила:

– Моя кошка сбежала из-за тебя…

– Не беспокойся, она вернется, – сказал Неманя и протянул руку, чтобы погладить девочку по голове.

Милица вновь отпрянула.

– Ладно, – сказал он. – Ты хорошо воспитанная дама, с посторонними не разговариваешь. Ну так давай представимся друг другу. Меня зовут Неманя.

Милица помолчала, смущенно глядя на него, потом произнесла:

– Я Милица.

– Красивое имя!

– Мне не нравится.

– Правда? А почему?

– Слишком длинное.

Милица оглянулась вокруг, состроив странную гримасу. Потом медленно подняла правую руку и приложила к губам указательный палец.

Неманя вопросительно посмотрел на нее. Тем не менее ему понравился этот жест, он выглядел исключительно серьезным.

– А сейчас замолчи, – заговорщическим тоном прошептала Милица. – Она идет!

Он вопросительно поднял брови:

– Кто идет, душа моя?

Милица приблизилась к нему и прошептала еще тише:

– Она… Колдунья…

На лице Немани заиграла неуверенная улыбка. Дети и в самом деле могут удивить взрослых, ввергнуть их в недоумение. Не потому, что они требуют слишком много или что кажутся менее умными, чем на самом деле, но только потому, что взрослые в своей ограниченности не понимают языка, на котором говорят дети.

– Колдунья? – повторил Неманя насмешливо. – Я никого не вижу…

И в этот момент в дверях появилась Данка Теофилович в длинном бледно-голубом платье. Она на несколько секунд замерла на пороге, а за ее спиной выросло темное пространство салона, напоминающее глухой закоулок. Было что-то жутковатое в ее появлении, но Неманя никак не мог определить, что могло так насторожить его. Готовый слететь с языка вопрос замер, когда Данка неслышными шагами, всем своим видом демонстрируя господское достоинство, направилась к нему.

– Господин Лукич, – произнесла она холодно, и в его ушах эти слова звякнули совсем как кубики льда, брошенные в пустой стакан. – Какой-то парень принес для вас письмо…

Она двумя пальцами протянула ему лист бумаги.

– Что это? – спросил Неманя.

– Вероятно, сообщение, – холодно произнесла Данка, и ее губы скривились в презрительной улыбке.

«Вероятно, сообщение», – повторил Неманя как бы про себя.

Он взял лист и развернул его, сразу узнав цитату из Сенеки-старшего: «Det ille veniam facile, cui venia est opus» [37].